— Так и есть, — перебил дон Ригоберто и прильнул поцелуем к губам жены. — Ты с каждым днем, с каждой минутой становишься все краше.
— Ни одного двусмысленного словечка, ни одного рискованного намека, — добавила женщина. — Он так меня благодарил, что я почувствовала себя чуть ли не добрым самаритянином из Библии.
— Ты знаешь, о чем он думал, пока любезничал с тобой?
— О чем? — Ступня доньи Лукреции скользнула Ригоберто между ног.
— Увидит ли он тебя голой в тот же вечер, в «Плазе», или придется дожидаться первой ночи в Париже, — объяснил дон Ригоберто.
— Он не увидел меня голой ни в тот же вечер, ни первой ночью в Париже. Только если подглядывал в замочную скважину, пока я принимала душ и одевалась в оперу. Мы и вправду жили в разных комнатах. Моя была с видом на Центральный парк.
— Но он, конечно, тискал твою руку во время спектакля или в ресторане, — жалобно проговорил разочарованный дон Ригоберто. — «У Режины» он осмелел от шампанского и чмокнул тебя в щечку, когда вы танцевали. Сначала в щечку, а потом в шейку или в ушко.
Ничего подобного. В тот вечер Модесто так и не отважился ни поцеловать ее, ни взять за руку, только расточал любезности, держась на приличном расстоянии. Он был очень мил, остроумно шутил над собственной робостью («Стыдно признаться, Лукре, но за шесть лет брака я ни разу не изменял жене»), признался, что никогда прежде не слушал оперу и не бывал в таких местах, как «У Режины» или в «Ле Сирк».
— Кажется, здесь принято долго обнюхивать вино в бокале и заказывать блюда с французскими названиями.
И посмотрел глазами печальной собаки.
— Сказать по правде, Модесто, меня привело сюда тщеславие. И любопытство, конечно. Возможно ли, что спустя десять лет, не видя меня и ничего обо мне не зная, ты продолжал меня любить?
— Любить — не совсем точное слово, — возразил Модесто. — Я люблю свою американку, Дороти, она меня понимает и позволяет петь в постели.
— Его отношение к тебе гораздо сложнее, — пояснил дон Ригоберто. — Ты — его воспоминание, мечта, фантазия. Хотел бы я любить тебя так, как он. Постой.
Он бережно поднял край легкой рубашки и, развернув жену поудобнее, устроился сверху, так, чтобы их тела полностью соприкасались. Укрощая желание, он попросил жену продолжать рассказ.
— Когда меня стало клонить ко сну, мы вернулись в отель. Модесто простился со мной на пороге. Пожелал сладких снов. Он вел себя как настоящий рыцарь, и наутро я решилась немного пофлиртовать.
К завтраку, накрытому в гостиной, она вышла босой, в коротеньком пеньюаре, открывавшем ноги почти до бедер. Модесто уже сидел за столом, одетый с иголочки и гладко выбритый. При виде доньи Лукреции он раскрыл рот от изумления.
— Тебе хорошо спалось? — едва выговорил Плуто, вставая, чтобы помочь ей сесть за стол, уставленный тарелками со свежими фруктами, тостами и мармеладом. — Ты не обидишься, если я скажу, что ты очень красивая?
— Подожди минуту, — перебил жену дон Ригоберто. — Дай мне поцеловать ножки, которые свели с ума этого Плуто.
По дороге в аэропорт и позже, на борту «Конкорда», Модесто продолжал выказывать своей спутнице робкое обожание. Спокойно, без мелодраматических эффектов, он поведал донье Лукреции о том, как после ее отказа решил бросить университет и бежать в Бостон. Чужой город с холодными зимами и темно-красными викторианскими домами встретил молодого перуанца неласково: прошел не один голодный месяц, прежде чем ему удалось найти постоянную работу. Он настрадался, но упорно шел вперед. Постепенно он обрел прочное положение в обществе, повстречал хорошую женщину, которая любила и понимала его, и собирался вернуться к преподавательской деятельности. Но оставался давний каприз, мечта, которая влекла его и утешала: волшебная неделя, игра в богача, путешествие по Нью-Йорку, Парижу и Венеции с Лукре. После этого он мог бы умереть спокойно.
— Наша поездка действительно обошлась тебе в четверть сбережений?
— Из собственных средств я потратил триста тысяч, остальное — деньги Дороти, — ответил Модесто, глядя ей в глаза. — И заплатил я не за поездку. А за возможность видеть тебя за завтраком, с голыми руками, ногами и плечами. Я в жизни не видел ничего прекраснее, Лукре.
— Интересно, что сказал бы этот бедолага, доведись ему увидеть твои груди и попку, — усмехнулся дон Ригоберто. — Я люблю тебя, милая, я тебя обожаю.
— Тогда я решила, что в Париже он увидит остальное. — Донья Лукреция уклонилась от навязчивых поцелуев мужа. — Пилот как раз объявил, что мы преодолели звуковой барьер.
— Это самое малое, что ты могла сделать для столь любезного сеньора, — заметил дон Ригоберто.
Бросив вещи в номере — спальня доньи Лукреции выходила окнами на Вандомскую площадь, посреди которой высилась темная колонна, и сияющие витрины ювелирных магазинов, — путешественники отправились на прогулку. Модесто выучил маршрут наизусть и точно рассчитал время. Они миновали Тюильри, переправились на левый берег Сены и по тесным улочкам спустились в Сен-Жермен. В аббатстве они оказались за полчаса до концерта. Стоял блеклый и теплый осенний вечер. Модесто с планом города в руках то и дело останавливался под начинавшими облетать каштанами, чтобы дать Лукреции соответствующие исторические, архитектурные или искусствоведческие пояснения. Спутники высидели весь концерт на неудобных церковных лавках, крепко прижавшись друг к другу. Скорбное величие «Реквиема» захватило Лукрецию. После концерта, расположившись за столиком на первом этаже ресторана «У Липпа», она похвалила Модесто:
— Даже не верится, что ты раньше не бывал в Париже. Ты так хорошо знаешь все эти улочки и памятники, словно прожил здесь много лет.
— Я готовился к нашему путешествию, как к выпускному экзамену, Лукре. Читал книги, изучал карты, консультировался в агентствах, расспрашивал знакомых. Я не собираю картины, не развожу собак, не играю в гольф. Много лет моим единственным хобби была подготовка к нашей неделе.
— И ты всегда мечтал провести ее со мной?
— А ты заметно продвинулась по дорожке флирта, — отметил дон Ригоберто.
— С тобой, и только с тобой, — покраснел Плуто. — Нью-Йорк, Париж и Венеция, рестораны и опера — все это setting,[32] не более. Главные действующие лица — ты и я.
В «Ритц» они вернулись на такси, усталые и слегка пьяные от шампанского и коньяка. Прощаясь с Модесто на пороге спальни, донья Лукреция, нимало не смущаясь, объявила:
— Ты такой милый, что мне тоже захотелось поиграть. Я решила сделать тебе подарок.
— Правда? — оторопел Плуто. — А какой, Лукре?
— Я дарю тебе себя, всю, с головы до ног, — пропела Лукреция. — Приходи ко мне в комнату, когда я позову. Но учти: можно только смотреть.
Модесто ничего не ответил, но женщина не сомневалась, что его мрачное лицо, скрытое в полумраке прихожей, озарило безмерное счастье. Она не раздумывая прошла в ванную, разделась донага, аккуратно сложила одежду, распустила волосы («Как мне нравится, милая?» — «Именно так, Ригоберто»), вернулась в комнату, погасила лампы, оставив лишь ночник, и повернула его так, чтобы свет падал на аккуратно застеленную кровать. Донья Лукреция улеглась на спину, приняв изящную расслабленную позу, и положила голову на подушку.
— Входи.
«Она закрыла глаза, чтобы не видеть его», — подумал дон Ригоберто, тронутый целомудренным жестом своей жены. Он ясно различал силуэт инженера, несмело застывшего на пороге, а на постели, в голубоватом свете ночника, роскошное женское тело, напоминающее о телесном роскошестве моделей Рубенса и невинных прелестницах Мурильо: пышные смуглые бедра привольно раскинуты, одна нога согнута, прикрывая лобок, другая вытянута. Дон Ригоберто, сотни раз любовавшийся этим телом, ласкавший его, наслаждавшийся им, изучивший каждый его изгиб, сегодня впервые смотрел на него глазами Плуто. Модесто тяжело дышал, его пенис набухал от желания. Прочитав его мысли, донья Лукреция начала молча двигаться, демонстрируя застывшему от восхищения Плуто бока и спину, ягодицы и груди, выбритые подмышки и венчик волос на лобке. Наконец она раздвинула ноги, открыв внутреннюю сторону бедер и складки лона. «Неизвестная натурщица Гюстава Курбе, «Сотворение мира» (1866)», — определил взволнованный дон Ригоберто: тугой живот, большие бедра и венерин бугор его жены были точно как у безымянной женщины со старинного полотна, украшения его галереи. В тот же миг чары рассеялись:
— Мне ужасно хочется спать, и тебе, должно быть, тоже, Плуто. Уже поздно.
— Спокойной ночи, — глухо отозвался едва живой Модесто. Он попятился назад и наткнулся на дверной косяк; через мгновение дверь за ним закрылась.
— И он послушно ретировался, не набросился на тебя, как голодный зверь! — воскликнул пораженный дон Ригоберто. — Ты крутила этим инженером, словно глупым теленком.
