— Я его случайно услышала. Он тогда стоял повернувшись лицом к пламени ну а я проходила позади; и случайно услышала, остановилась. Я никогда не слышала такой боли в голосе; разве что единожды, во время того покаяния, когда он все сердце свое измученное пред нами раскрыл:
— Ты поднялся из серого снега,На холодной, унылой земле;Рокот ветра, и рвущего эха,Отразился в замерзшей слезе.
Ты из снега, без света поднялся,К тучам темным твой вой улетел,Ты с веками один целовался,И с волками, во мраке гудел.
И во тьме, в леденящий столетьях,Иногда ты о чем-то рыдал,В одиноких, холодных столетьях,Ты о свете любимой мечтал.
— …Я не знаю, о ком пел он тогда; быть может, и, даже скорее всего, что о себе. Но мне кажется, что эта песня подходит и вам, потому что не даром же вы у меня спрашивать стали, не даром же постигнуть чего-то, кроме вашего мрачного существования, желали. Значит, и в вас есть какая-то искорка. Я уж не помню кто, но точно кто-то говорил, что в каждом из живущих, как бы темен он не был есть такая искорка; может и погребена она под этим темным, может и тяготится им, но настанет освобожденья… А теперь освободите меня, я должна бежать!
— Да, да. Конечно же. — голос был совсем не таким грозным, как в начале их разговора; теперь в нем была великая тоска, и страдание.
Щупальца-ветви уже понесли Веронику к выходу, а голос все вещал:
— Я бы поговорил еще с тобою. Мне так забавно слышать твои речи: они такие быстрые, пламенные; они так не похожи на мои собственные думы. Быть может, я приведу еще раз тебя, чтобы только поговорить.
— Если ты приведешь меня насильно, я не стану с тобой говорить.
И вновь, наполненный страданием вздох:
— Сама же ты никогда не придешь…
Тут ветви стали поднимать ее так стремительно, что загудел морозный воздух. Откинулись назад живые, подрагивающие стены; кровавая дымка, и вот девушка почувствовала себя стоящей на земле, а перед ней лежало золотящееся зернышко — она подошла к нему, увидела следующее, к нему бросилась — и дальше уж бежала без остановок в кромешном мраке; только внимательно вглядываясь перед собою, чтобы не пропустить следующее зернышко.
Через некоторое время, между стволов стал просачиваться леденящий свет, и вот, она выбежала на лесной тракт; не останавливаясь бросилась навстречу синему свету. Не добегая несколько десятков шагов, до застывших фигур Мьера и Сильнэма, выкрикнула, вместе с густыми клубами пара:
— А вот и не правду ты показал: не в ворота я в бегу, а по туннелю…
Она подбежала к ступеням, да так и отдернулась — черная река напрягла свои ледяные мускулы, разорвала лед, и теперь вместо туннеля клокотала там, исторгая холод, вода.
Дальше Вероника уже позабыла о том, что должна она была делать, а что «нет» — ее сердце забилось часто-часто. Она только об одном помнила — об лежащем без всякого движенья Хэме (все одно, что отце ее родом) — об его лице залитом кровью. Теперь, увидевши эту, клокочущую в туннеле воду — она с остротой необычайной почувствовала, что вся прошлая более-менее спокойная жизнь разрушается; что она уже не может остановить этого разрушения…
Но она жаждала бороться!
Бросилась вперед. Пробежала возле Сильнэма и Мьера, и там согнулась от холода — по этому леденящему пути давным-давно уже не ходили; и она едва не промерзла, пока не пробежала ворота. Там, пронзительно дыша, повалилась на землю, но пролежала так лишь несколько мгновений.
Глаза почти ослепли от мороза, однако, золотящиеся солнечными ликами двери, она все-таки разглядела и, покачиваясь из стороны в сторону, бросилась к ним. Двери, с тех пор, как выбежал из них Сикус так и стояли распахнутыми, и вот Вероника уже вбежала в залу, где тут же объяло ее тепло, где споткнулась она о перевернутый Сильнэмом шкаф. Вскочила — дико глядя на него попятилась; и тут же вспомнила, что точно так же пятилась и в недавнем виденье; тут уж она совсем забылась — и видела пред собою только окровавленный лик Хэма. Она промчалась по золотящимся коридорам, и выбежала, наконец, в залу, в центре которой опускалась колонна из солнечного света.
Еще издали увидела она лежащую на берегу озера фигурку Хэма; дико вскрикнула, бросилась к нему; и вот уже упала рядом с ним на колени, осторожно приподняла его голову, зашептала:
— Неужто… Нет, нет — не верю, жив ты! Жив!
И набрала она из озера холодной водицы, плеснула ему в лицо. И тогда хоббит слабо застонал, пошевелился.
— Ну вот, ну вот! — засмеялась Вероника, хотя по щекам ее катились слезы. — Я так и знала, что он только самое плохое показывал!..
* * *
Сикус был уверен, что Хэм мертв. Тщедушный этот человек, выбежавши из ворот, несмотря на душевное свое состояние, едва не закоченел — холода то он из-за иной боли не чувствовал; однако тело его почти не слушалось, в глазах все больше темнело. Он с хрипом набирал воздух в узкую свою грудь, и с мукой выдыхал:
— Дайте мне только вырваться отсюда… Ох — только бы вырваться!.. Дайте мне на поле где-нибудь повалиться и умереть!.. Оставьте же меня несчастного! Ох, знаю, сколь мерзок я!.. Не мучьте же меня больше!.. Ох, замучился то я как!.. За что ж мука то такая?!
Наконец, он смог протиснуться между окружающих тракт стволов и продолжил свой бег, погружаясь все больше и больше в черноту. Наконец, он споткнулся, упал, и, поднявшись; сотрясаясь больше от ужаса, и от слабости, чем от холода, понял, что попал как раз в ту непроницаемую, наполненную некой причудливой жизнью мглу, которая не раз сводила его с ума, в ночных виденьях.
Он застонал, сделал несколько неверных шагов, а затем, чувствуя, что, нечто приближается, и уже рядом с ним — сжал голову руками, и, совсем ослабев от боли, рухнул на колени; визжащим, безумным голосом провыл:
— Ну, что же я вам сделал?!.. Оставьте же меня в покое! Кто же вы такие великие: то светлые, то темные, что все мучаете, мучаете меня?! Что вам до меня такого маленького, слабого измученного?! Ну, что я вам дался?!.. Какая вам от меня польза! Хотите убить… ну и убивайте, только бы поскорее!..
Но тут он почувствовал, как ледяная мгла вокруг него стала сгущаться, так, будто его окружало великое множество тончайших паутинок, только вот становилось их все больше-больше, и, наконец, они сдавили так, что он и вздохнуть больше не мог; зато почувствовал, что поднимают они его вверх.
Он чувствовал, что эта сила столь велика, что и могучий богатырь не вырвался бы — однако, он, все-таки, дергался, и от незримые путы только больше стягивались. Он заорал бы, да не мог и воздуха в себя набрать; ибо уже не воздух его окружал, а какая-то ледяная, подвижная трясина. И вот он почувствовал, что это нечто, уже совсем рядом, что оно смотрит на него; и тогда так ему жутко стало, что он заорал-таки, а сердце, в груди, с такой силой рванулось, что он едва не умер…
Не умер, однако же, и продолжал страдать. Нахлынули ему в голову мертвенные, говорящие на ледяном языке голоса; и во мраке одно за другим стали проступать лица убитых по его приговору, последним же было лицо Хэма; и все они смотрели на него с укором, и от этого Сикус страдал еще больше — он бы принял любую муку, только бы не страдать так в душе!
И тут он понял впервые, что говорили эти голоса, в его голове: «Хочешь ли ты смерти?..» — они повторяли эту фразу вновь и вновь; и Сикус, чувствуя, как сдавливается его грудь, как прерывисто бьется его сердце, прокричал в ответ одним болезненным своим сознанием: «Да, да — смерти, забвения! Скорее!». Голоса так же холодно отвечали ему: «Но смерть не есть забвение — по крайней мере, для тебя. Твоя душа не сможет успокоиться. Ведь — эти лица, которые так терзают тебя своим упреком — они, ведь, в твоем сознании; они всегда будут с тобой. Как только ты умрешь, ты останешься с одной своей совестью! Тебя ждет вечная мука! Преисподняя для тебя!»
И тогда Сикус понял, что говорят они правду. Он и так почти умер, уже не чувствовал своего тела, и знал, что голоса говорят правду, что вот она его совесть — эта мгла, наполненная сотнями убиенных по его вине; и он знал, что… быть может, и не вечно, но очень долго будет страдать, пока не найдет дорогу к свету. И ему ужаснула смерть, его ужаснула эта мука, он страшно возжелал жить — быть может, совершить какой-нибудь подвиг, множество добрых дел, и все затем только, чтобы успокоить свою совесть. И вот он завыл, пытаясь вырваться, он молил о жизни; его бессвязные возгласы вихрились беспрерывно, он чувствовал, что все дальше и дальше отдаляется от своего тела, что смертный холод уж сковал все его, что дух вот-вот вырвется в эту темную бесконечность — чувствовал, что с каждой отчаянной его мольбой, рвутся и последние нити — и от этого приходил во все большее отчаянье, и молил со все большей мукой — уж все сознание, весь дух его обратился в какой-то черно-бардовый, напряженный до предела клубок, который вопил, орал, выл беспрерывно и, если бы кто-нибудь мог услышать его, так ужаснулся бы сильнее, чем от леденящего рокота мглы.
