Внутри в беспорядке лежали разные женские вещицы: духи, вернее пустой пузырек, еще сохранивший запах духов, и другой пузырек, пахнущий мятными каплями, тоже пустой; зеркальце, несколько заколок, два гребня - один частый, второй с крупными зубьями, щербатый; серебряный медальон с прядью светлых волос, кошелек. Раскрыв его, Вадим с облегчением убедился, что денег в нем мало, всего восемьсот рублей.
На самом дне сумочки он нащупал непонятный твердый предмет, завернутый в кусок материи. Осторожно достал его, развернул и оторопел это была рука, гипсовый слепок. Одна кисть, и очень маленькая, будто детская. Крошечные ноготочки, пальчики, вены на тылье не видны. Казалось, отпилена у какой-нибудь скульптуры - амура или ангелочка. Серые гипсовые пальчики сложены были все вместе, словно яблочко зажимают, и лишь указательный выдавался вперед, отходил от остальных, удивительно напоминая тот, который полчаса назад Вадим видел на плакате в вестибюле Стефановского училища.
6
Первого июля, через час после разговора с Казарозой в гортеатре, Семченко выступал на торжественной линейке, посвященной первому выпуску пехотных командных курсов имени 18 Марта:
- Граждане и товарищи! Друзья курсанты! Сегодня исполняется ровно год с тех пор, как под грохот пушек и треск пулеметов колчаковские банды бежали из нашего города. Сегодня год, как всяческая белогвардейская сволочь, ученая и неученая, держась за фалды своего черного покровителя, дала деру вместе с ним. Где эти гордые генералы? Пепеляев, Зиневич, Укко-Уговец? Где? Они исчезли как дым, как утренний туман...
На плацу проведена была известью белая свежая полоса, вдоль нее выстроились в шеренгу восемьдесят четыре курсанта первого выпуска. Сто шестьдесят восемь башмаков широкими носами упирались в известковую отметину, в едином наклоне сидели на головах фуражки со звездочками.
- Но враг еще не сломлен, - говорил Семченко. - Еще стонут под пятой польских панов Украина и Белоруссия, еще Врангель щерится штыками из благодатного Крыма...
Рядом с ним, под знаменем, стоял начвоенком курсов, с которым вместе учились в губернской совпартшколе, он и пригласил Семченко сказать речь от лица работников культуры. Затем выпуск церемониальным маршем, повзводно, прошел возле знамени. В тарелках и трубах оркестра сияло солнце, уже июльское, пацаны на крышах окрестных сараев безмолвно и потрясенно внимали происходящему. Грозно били подошвы в теплую пыль, от чеканного шага чуть подергивались у курсантов щеки, руки взлетали, разлетались и вдруг недвижно припадали к бедрам, когда очередной взвод проходил мимо знамени.
После курсанты разбились на кучки, закурили, и Семченко со многими потолковал, рассказал про международный язык эсперанто, пригласил на вечер в Стефановское училище, как бы между прочим упоминая, что вход бесплатный, а петь будет петроградская артистка Казароза. Но на курсантов это большого впечатления не произвело.
Во время разговора вылез из-за сараев громадный пегий козел и бесстрашно приблизился к новоиспеченным пехотным командирам. Козлов Семченко с детства не терпел - дурное животное, уставится прямо в глаза своими блудливыми затуманенными зенками, как ни один другой зверь на человека смотреть не посмеет. И этот был отвратителен, в его бороде болтались засохшие репьи, вислая нижняя губа мерзко вздрагивала. Но курсанты козлу обрадовались, как старому знакомому:
- Васька! Васька пришел!
Кто-то запалил самокрутку, сунул козлу в пасть, тот умело прижал ее губами, поднял голову, и из ноздрей у него повалил дымок. Самокрутка начала стремительно укорачиваться, даже слышно было, как тлеет, потрескивая, бумага. Курсанты, столпившись вокруг, веселились, как дети, и вдруг обидно стало, что вот козлом интересуются, а на эсперанто им наплевать.
Семченко щелчком выбил у Васьки из пасти то, что еще оставалось от самокрутки, и быстро пошел к воротам, провожаемый недоуменными взглядами курсантов.
И вечером, когда Ванечка, поигрывая револьвером, вывел его из Стефановского училища на улицу, в низко висящем облаке померещилась, воспарила над крышами гнусная, окутанная клубами дыма козлиная морда.
На втором этаже здания губчека вошли в квадратную комнату караваевский кабинет.
- Присаживайтесь. - Караваев сел за стол, достал из ящика исписанный лист бумаги и положил перед собой. - Значит, Семченко. Николай Семенович. Корреспондент... Читали, читали. - Он заглянул в свою бумагу. - Воевали в составе Лесново-Выборгского полка 29-й дивизии Третьей армии Восточного фронта. Причина демобилизации?
Вопросительную интонацию Семченко уловил, но самого вопроса не расслышал - звон стоял в ушах, а перед глазами, разрастаясь до размеров простыни, плыл платок Сикорского, весь в красных пятнах.
- Я спрашиваю, почему демобилизовались?
Стиснув зубы, Семченко взялся обеими руками за ворот гимнастерки:
- Показать?
- Не психуйте, - сказал Ванечка. - Мне тоже есть, что на теле показывать. В бане будете хвастать.
Он стоял у окна, скрестив на груди усеянные крупными веснушками руки, его совсем еще юное, чуть тронутое угрями лицо выражало недоверие и отчужденную деловитость, словно все происходящее сейчас в этой комнате никакого значения не имело по сравнению с тем, что происходило за ее пределами.
- А ты вообще кто такой? - устало спросил Семченко.
- Это наш товарищ из Питера, - объяснил Караваев. - Фамилию вам знать не обязательно... Давайте-ка начнем по порядку. Значит, родились в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году в городе Кунгуре Пермской губернии. Происхождение пролетарское. Три класса реального училища... Так. - Он перевернул лист. - Так... Ладно... Холост, значит. И зря... В каких отношениях состояли с гражданкой Казарозой, она же Щершнева, Зинаидой Георгиевной?
- Не имеет значения, - отрезал Семченко.
- Зачем приходили к ней в театр?
- Просил выступить в нашем клубе.
- Почему именно ее?
- Слышал в Петрограде.
- Понятно. - Караваев обменялся взглядом с Ванечкой. - В какое время?
- Осенью восемнадцатого.
- Точнее.
- Ноябрь месяц.
- Вы были хорошо знакомы?
- Повторяю, не имеет значения.
- А это вы узнаете? - Караваев показал клочок оберточной бумаги, извлеченный из ящика стола. - Найдено сегодня при обыске у вас на квартире. Адрес правления некоего чекбанка в Лондоне. Почерк ваш? Семченко кивнул. - Какие у вас дела с английскими банкирами?
- Причем здесь Казароза?
- Вы отвечайте. Отвечайте, что спрашивают. Соображаете ведь, где находитесь.
- Пожалуйста, никакого секрета нет. Это эсперантистский банк. В нем хранятся вклады российских эсперанто-клубов и отдельных энтузиастов. Первые поступления относятся к девятьсот десятому году. Мы требуем их возвращения, а правление банка отказывает под тем предлогом, будто истинный эсперантизм в Советской России перестал существовать.
- Сумма вклада? - быстро спросил Ванечка.
- Около сорока тысяч рублей золотом.
- Откуда знаете?
- Через бюллетень всемирного конгресса, нам его пересылают из Москвы. Мы собираемся направить в президиум конгресса открытое письмо.
- А зачем адрес банка?
- Туда копию.
- Такая фамилия вам о чем-то говорит: Алферьев?
- Ни о чем не говорит.
- Он же Токмаков, Струков, Инин?
- Не знаю.
- Правый эсер, - сказал Ванечка. - Инструктор по подготовке боевых подпольных дружин. Казароза была его гражданской женой. Не исключено, что она прибыла в город для связи с местной группой. Понимаете, какие основания вас подозревать? Тем более, что этот Алферьев - старый эсперантист. В последнее время, через эмигрантов, он вел переговоры с вашим лондонским банком, хотел получить часть вклада для нужд партии... Если вы ни в чем не виновны, почему бы честно не рассказать о вашем знакомстве с Казарозой?
- Давайте, ребята, лучше завтра поговорим... Не могу я сейчас.
- А сейчас куда? - дернулся Ванечка. - Домой?
- Да мне все равно.
- Пусть, правда что, до утра посидит, - сказал Караваев. - Видишь, не в себе человек. - Он кликнул конвойного. - Отведи его в подвал и давай сюда этого курсанта. Может, очухался уже.
Лестница двумя пролетами уходила вниз, оттуда тянуло каменным холодом. Семченко спускался медленно, хотелось присесть тут же, на ступеньке, и ноги были как ватные. Появился еще солдатик, открыл дверь в подвал. Там горела семилинейка, пахло парашей и давно не мытым человеческим телом. У одной стены - самой теплой, видимо, прижавшись друг к другу, лежали люди, человек пятнадцать.
- Все цыгане спят, лишь один не спит, - сказал сидевший возле двери парень с тонкими черными усиками. - Имею честь представиться: подпоручик Лихачев.
Семченко молча отодвинул его и лег у стены.
Прошло часа два, он не спал, смотрел в маленькое зарешеченное оконце под потолком: сперва оно было темным, а потом, когда погасла, чадя, семилинейка, чуть посветлело. Крысы возились в углу, обиженно посапывал во сне подпоручик Лихачев, успевший рассказать Семченко свою короткую жизнь, часовой за дверью скреб подковками каменный пол.
