в глаза – пусть и более темные, но так похожие на мои – было удивительно и трогательно-волнующе.
Джек ничего не любит так, как виноград и другие мелкие фрукты, которые получает в награду. Он покачивает их на нижней губе, выдвигая ее так далеко, как только можно, а затем перекатывает лакомство обратно и стряхивает в рот.
Расположение глаз на нашем лице – это наследство пращуров, которым бинокулярное зрение помогало охотиться. И уникальностью цветового зрения человек, как и шимпанзе, обязан своим разборчивым плотоядным и травоядным предкам.
Различать все оттенки цветов – алый, бургундский, бирюзовый, оливковый – мне позволяет взаимодействие трех видов «колбочек» (клеток сетчатки), каждый из которых обладает пигментом, ответственным за цвет определенного участка спектра: красный, зеленый и синий. При помощи этой трихроматической системы мы можем распознавать до 2,3 миллиона оттенков цвета. Наш организм настолько чувствителен к красному и зеленому участкам спектра, что мы замечаем разницу при различии в 1 % длины волны.
Наши доисторические предки-млекопитающие имели дихроматическое зрение, как и некоторые их современные потомки, не воспринимая красной части спектра[87]. Затем, 30–40 миллионов лет назад, в гене африканских приматов (включая наших предков), который отвечает за воспринимающие свет рецепторы, произошла мутация, и они начали различать и красный цвет. Это небольшое изменение, как полагают ученые, дало нашим обитающим на деревьях предкам явное преимущество в поисках пищи, выборе спелых плодов и нежных красных листочков вместо обычной зеленой листвы. (Это усовершенствованное цветовое зрение могло иметь большое значение для распознавания других важных объектов на фоне окружающей природы, например ядовитых змей с яркой окраской[88].)
Новые исследования говорят об индивидуальных вариациях в восприятии красной области спектра[89]. Изучая ген, который несет информацию о белке, воспринимающем красный цвет, ученые обследовали 236 человек в разных уголках земного шара и обнаружили 85 вариаций этого гена – примерно в три раза больше, чем встречается в других генах. Эта вариация может давать каждому из нас свое понятие об оттенках.
Некоторые женщины обладают еще более дифференцированным цветовым зрением из-за особого красного фотопигмента[90]. Если отвечающий за зрение участок коры головного мозга перерабатывает дополнительную информацию, поступающую от чувствительных к красному цвету клеток, эти женщины могут различать даже те оттенки цвета, которые большинству людей кажутся идентичными, а значит, видят мир в недоступном для остального человечества цвете.
Можно доказать, впрочем, что за простым актом цветовосприятия, когда мы выбираем рубашку, смотрим на светофор или восхищаемся картиной Ротко, кроется особенность зрительного аппарата, настроенного на поиски красной листвы и фруктов. Отсюда следует старый риторический вопрос: мой красный – это твой красный?
Ответ, скорее всего, будет отрицательным. Я воспринимаю помидор иначе, чем вы, – и его насыщенный красный оттенок, и терпкий кисловатый вкус. Как сказал великий психолог Уильям Джеймс[91], мозг работает над полученной информацией «почти так же, как скульптор над каменной глыбой. Из одной и той же глыбы каждый высекает свое»[92].
Если замечательным цветовым зрением мы обязаны предкам-приматам, то хороший слух могли получить от каких-то других созданий. Одеваясь, готовя обед или убирая со стола перед уходом на работу, одним ухом вы слушаете утренние новости, а другим ловите слова супруга, излагающего планы на вечер, или жалобы потерявших учебники детей, или раздражающий лай собаки на заднем дворе. Как, скажите мне, ваши уши улавливают малейшие вибрации звука, слабые и сильные, а затем превращают эту какофонию в понятные, разумные сигналы?
Кажется, что может быть проще, чем уловить источник звука и интерпретировать его – как сонату Баха или просьбу дочери-подростка помочь ей в поисках пропавшего носка. Однако это чрезвычайно сложный процесс. Когда мы слышим, как кто-то зовет нас по имени, и оборачиваемся на зов, мы полагаемся на способность нашего мозга вычислить направление, основываясь на незначительной разнице во времени, которое требуется звуку, чтобы достичь левого и правого уха, – на интерауральном интервале (если быть точными, речь идет о разнице в фазе звуковых волн)[93]. «Потрясающе, что мы можем уловить интервал в несколько микросекунд. Это позволяет нам различать звуки, источники которых находятся всего в нескольких шагах друг от друга», – пишет нейробиолог Джордж Поллак[94].
Возможно, своей способностью разделять звуки во времени и локализовать их источник в пространстве мы обязаны динозаврам, из-за которых нашим млекопитающим предкам пришлось занять пустующую ночную нишу и жить «во тьме». На протяжении миллионов лет наши доисторические предшественники вынуждены были вести активную жизнь лишь под покровом мрака, когда слух брал верх над зрением. Со временем у них сложилась чрезвычайно сложная слуховая система, включавшая в себя и временно́е измерение. Сегодня наши уши способны воспринимать звуки, длящиеся только долю секунды, в правильной последовательности и находить их источник.
Звуки достигают наших ушей в виде волн, которые барабанная перепонка передает на три хрупкие маленькие косточки в среднем ухе. Это приводит к изменению давления в улитке уха – змеевидной, наполненной жидкостью трубке в середине уха, которая, в свою очередь, трансформирует колебания в химические и нервные сигналы, посылаемые в мозг.
Ушная улитка не просто спиралевидная полость, как это считалось когда-то, а, по словам нейробиолога Джима Хадспета, «трехмерная система инерциальной навигации, акустический усилитель и анализатор частот, заключенный в объеме маленького шарика, какими играют дети»[95]. Наша способность слышать зависит от волосковых сенсорных клеток, образующих в улитке сложную зигзагообразную структуру. Этих клеток относительно мало – всего 16 тысяч на ухо, – что делает нашу слуховую систему уязвимой. Волосковые клетки, поврежденные в результате инфекции, действия лекарств, старения или слишком горячей любви к тяжелому року, никогда не восстановятся.
Если я приложу маленький микрофон к уху спящего мужа, то смогу услышать, как трудятся его волосковые клетки. В спокойной обстановке волосковые клетки нормального человеческого уха настроены на усиление мягких звуков – настроены таким образом, что сами издают тихий, но постоянный звук, подобный тому, что сопровождает работу электронного усилителя. При высокой акустической нагрузке – во время грозы или на рок-концерте – волосковые клетки функционируют в другом режиме, приглушая звук. Это благодаря им мы можем слышать 10–20 звуков в секунду, различать их высоту и воспринимать шумы, длящиеся всего несколько тысячных долей секунды.
Мы редко замечаем звук, производимый нашими волосковыми клетками, потому что его отфильтровывает мозг. Точно так же, когда мы говорим, поем или издаем какие-то другие звуки, мозг сдерживает возбуждение слуховых нейронов, чтобы мы не оглохли от собственного голоса. И еще мозг позволяет нам в значительной степени подавить звуковой фон – жужжание, хлопанье, гудение и стук, которые составляют часть
