Мне нечего было ответить, он был абсолютно прав, но меня это не утешало. Мне было бы нестерпимо жаль, если бы наши отношения прекратились. Этот преждевременный внезапный конец свел бы на нет счастье всех дней и ночей в Чикаго, на Миссисипи, в Гватемале. Постепенно, однако, письма Олгрена потеплели. Он рассказывал мне свою жизнь изо дня в день. Посылал газетные вырезки, поучительные брошюры о вреде табака и алкоголя, книги, шоколад, а один раз прислал даже две бутылки старого виски, запрятанные в огромные пакеты с мукой. Он написал, что приедет в июне в Париж и уже заказывает билет на пароход. Я успокоилась, но временами с болью чувствовала, что наша история обречена и конец наступит вот-вот”.
Пятница [3 декабря 1948]
Дорогой мой любимый ты! Я рада, что получила сентябрьское письмо, потому что оно заставляет нас поговорить по существу. Не могу сказать, что и последнее твое длинное письмо меня порадовало. Конечно, я знала — с той ночи, когда пролила столько слез, — что наша история, видимо, идет к концу и что-то в некотором смысле уже умерло, но для меня все равно было шоком осознать, что конец мог наступить так скоро, уже осенью, что он может наступить, например, завтра, — нет, меня это, конечно, не радует. Но ты совершенно прав, и все сказаное тобой подтверждается. Я вполне понимаю, что тебе нужна жена, твоя и только твоя, и ты заслуживаешь этого. Ты — прекрасная судьба для женщины, и я бы от всего сердца желала избрать такую судьбу для себя, но не имею права. Да, я понимаю тебя, Нельсон. Мне бы только хотелось, чтобы ты не жалел о своей прошлогодней верности — она не была бессмысленна. Для меня так много значила твоя верная, подлинная, согревающая любовь, она так глубоко волновала меня и я с таким счастьем платила тебе тем же, что если я еще хоть что-то для тебя значу, то не жалей. Не жалей о том, что отдал мне так много, ведь благодарность моя не знала предела. Да, жизнь коротка и холодна, поэтому не стоит пренебрегать такой сильной и горячей любовью, как наша. Нет, не было безумием любить друг друга, жертвуя всем остальным, мы были счастливы, по-настоящему счастливы, многим за всю жизнь не выпадает и десятой доли нашего счастья, я никогда не забуду этого, и, надеюсь, ты тоже будешь иногда вспоминать. А пока, милый, я мечтаю только об одном — чтобы мы еще хоть один раз побыли вместе: приезжай в Париж между апрелем и сентябрем. И о том, чтобы дружба наша не оборвалась, даже если у тебя появится жена. <…>
Люблю тебя по-прежнему.
Твоя Симона
121.
Суббота [29 января 1949]
Милый мой дорогой! В Париже промозглая погода, туман и холод. Но мне все равно, я жду весны и чувствую себя прекрасно. На днях мы с Диком Райтом ходили есть его любимый кускус. У него только что родилась очаровательная дочка (так он сам говорит, я ее не видела), и он очень счастлив, но явно не слишком утруждает себя работой. Переселение в Париж и рождение ребенка истощили его силы, и он на месяц уезжает в Рим. Он развлекал меня рассказами об африканских неграх. Оказывается, американские и африканские негры друг друга терпеть не могут. Помнишь Дайопа, который подарил тебе одеяло, — он издавал журнал, и ты говорил, что ничего там не понимаешь? Райт сотрудничал с ним некоторое время, а сейчас его ненавидит. Так вот, по его словам, этот негр, такой с виду милый и услужливый, обращался со своей белой секретаршей хуже, чем любой плантатор с черным рабом. Он состряпал целую историю о налете на его редакцию — про это писали во всех газетах. На самом деле редакция располагалась в квартире некоей многодетной женщины, которая никак не могла заставить его выехать и однажды ночью выкинула все его вещи на улицу. Тут-то он и заявил ради рекламы, что произошло ограбление. История, как видишь, темная. Еще одна темная и нелепая история — это процесс Кравченко, взбудораживший парижскую элиту. Ты, наверно, в общих чертах знаешь, в чем дело: коммунистическая газета “Леттр франсез” заявила, что автор книги “Я выбираю свободу” вовсе не Кравченко, а какой-то американец. Книга, конечно, плохая, и ни единому слову в ней верить нельзя, поскольку Кравченко — предатель. Возможно, ему действительно помог какой-нибудь американский писатель по части стиля, но сочинил он ее, несомненно, сам. Коммунисты не в состоянии доказать, что автор книги не Кравченко, поэтому вся их затея — бред, и процесс проигран заранее. Они доказывают, и временами успешно, что он лжет, но это уже проблема ситуации в России, а вовсе не авторства Кравченко. Он тоже называет их лжецами, говорит, что их обвинения бездоказательны, и хотя так оно и есть, книга его все равно никакого доверия не вызывает. Все врут наперебой, все не правы, и все кипят от ярости. Кравченко ведет себя как настоящий русский: кричит, стучит кулаком по столу, кипятится и ни на один вопрос не отвечает прямо. Коммунисты расставляют ему ловушки, но действуют нечестными методами, например, спрашивают: “Чем кончается “Кукольный дом?” (он упоминает эту пьесу в книге). Он недоумевает: “Что? Какой дом?” Они злорадно смеются и делают вывод: он не знает Ибсена, следовательно, книгу написал не он. Но это ровно ничего не доказывает, потому что в русском переводе пьеса называется “Нора”. И все в таком духе. Интересно, у вас в Штатах об этом говорят? <…>
До свидания, дорогой, мне надо работать. Я безумно устала от такого количества дел, но постараюсь вернуть себе форму к твоему приезду. В крайнем случае ты мне ее вернешь. Люблю тебя как никогда, мой дорогой-предорогой ты.
Твоя Симона
122.
Среда [9 февраля 1949]
Как я могла так долго не писать тебе, дорогой мой ты? Мне стыдно. Никакой особой причины нет, просто время как-то незаметно пробежало. Наверно, отсутствие событий не располагает к писанию писем. Зима потихоньку переходит в весну, моя любовь к тебе не переходит никуда, процесс Кравченко продолжается, русские непостижимы (еще более непостижимы, чем индейцы Вабансии): они орут друг на друга, врут без зазрения совести и вдруг ни с того ни с сего все дружно хохочут. В центре внимания — жена Кравченко. Ее появления ждали, дрожа от любопытства: как она будет одета? Оказалось, как обычная француженка или американка. О муже она сообщила, что у него скверный характер и он не хочет иметь детей. Кравченко, конечно, наврал с три короба, но русские сталинисты, которые приехали на суд свидетельствовать против него, врут ничуть не меньше. Все они омерзительны и глупы. <…>
Зато кого я повидала с удовольствием, так это старого Андре Жида — думаю, он старше всех ныне живущих французских писателей (он получил Нобелевскую премию за то, что всю жизнь писал, как хорошо и правильно быть гомосексуалистом). В молодости он был женат, но с женой никогда не спал, зато от другой женщины у него есть дочь, и он сумел выдать мать своей дочери замуж за своего же любовника — теперь она может похвастаться, что спала даже не с одним, а с двумя педерастами. Сейчас он живет с очаровательной пожилой дамой, бабушкой собственной дочери, — неплохая семейка, правда? Но он явно чувствует себя счастливым в ее лоне, и все его холят и лелеют. Он ужасно смешно рассказывает всякие истории. Его пригласили в Чикаго получить премию Гёте — пять тысяч долларов, такие деньги на дороге не валяются, но он считает, что слишком стар для подобного путешествия, Штаты его пугают. Интересно дожить до глубокой старости и до такой славы. Вот когда начинается настоящая жизнь: можно говорить и делать что хочешь, и все поддакивают, восхищаются. Тебе бы хотелось так? <…>
Пожалуйста, займись основательно предотъездными хлопотами. Запаси побольше пленки для Франции и Италии. До свидания, милый, до свидания, до скорого. И не забудь привезти побольше любви американского производства, посмотрим, чья лучше.
Твоя Симона
В мае 1949 г. Нельсон Олгрен приезжает в Париж. Они с Симоной отправляются путешествовать (Рим, Неаполь, Тунис, Алжир, Марокко), сентябрь проводят в Париже, после чего он самолетом возвращается в Нью-Йорк.
“Первое письмо Олгрена было невероятно радостным. Во время посадки в Гандере он узнал из газет, что получил Национальную премию. Коктейли, интервью, радио, телевидение — его чествовал весь Нью-Йорк. Потом друг отвез его в Чикаго на автомобиле. Он был счастлив во время путешествия по Европе и счастлив, что вернулся на родину. Он писал мне: “Мы ехали всю субботу и все воскресенье, чудесно было снова увидеть американские деревья и огромное американское небо, большие реки и равнины. Америка не такая яркая страна, как Франция, ничто в ней не пронзает сердце с первого взгляда, как маленькие красные крыши, когда подъезжаешь к Парижу поездом или летишь на самолете. И не вселяет трепет, как пугающе грозный серо-зеленый свет Марракеша. Она всего лишь просторная, теплая и легкая, надежная и сонная, и неторопливая. Я радовался, что родился здесь, и мне было легко от мысли, что, куда бы я ни уехал, в эту страну я могу вернуться всегда”. Он написал, что ждет меня, и я вновь обрела уверенность”.
