Сравнив себя с Саюри, которая так самоотверженно и по-настоящему привязана к своим детишкам, я почувствовала, что мне неловко и неудобно за свое такое отношение.
Если честно, мне все равно, оценят мою настенную живопись или уничтожат. Мне кажется, даже если снесут здание этой школы, есть хорошие и умные люди и они непременно снова где-нибудь пустят свои побеги.
Возможно, я боюсь быть в чем-то совершенно уверенной. Я всегда, подобно струящейся воде, текла по своей жизни, и мне хотелось бы продолжить созерцать и разглядывать окружающий мир.
Вот так и с дружбой. Несмотря на то что к некоторым людям я испытываю довольно теплые чувства, человека, которого бы я могла назвать сердечным другом, у меня нет. Мне вечно сложно разобраться в своих ощущениях.
Поэтому в Накадзиме я угадала первого в своей жизни друга. Он довольно слабый с виду, но в нем есть что-то настоящее, надежное.
Он подобно зеркалу показывает мне мое собственное отражение. Я лучше вижу и понимаю себя. Я знаю, что это зеркало не искажает и не ошибается. Мне спокойно.
Прежде я чувствовала себя самостоятельной и независимой только потому, что жила отдельно и далеко от родителей, но сейчас, когда я осталась одна, я наконец поняла, что все эти годы мама была для меня духовной опорой и поддержкой.
Я никогда ни о чем не советовалась с мамой, но поскольку в моей жизни происходили различные перемены, я каждый раз звонила ей и болтала обо всем и ни о чем или ехала домой, чтобы просто увидеть мамино лицо. С тех нор как мамы не стало, я стала думать, что вот теперь я вернулась на круги своя, к своей отправной точке. Вот только мне не понятно, где эта самая отправная точка: может быть, где-то еще до рождения на свет.
В раннем детстве я по выражению маминого лица определяла собственное местонахождение, а сейчас мне приходится самостоятельно себя определять и идентифицировать. Сколько бы я ни повторяла себе, что смогу разглядеть себя через Накадзиму, однако только отведу свой взгляд в сторону, мне уже ничего не увидеть. Все не так абсолютно и очевидно, как было с мамой в далеком детстве.
Я так долго и пристально наблюдала за умирающей мамой, что теперь все еще никак не могу вспомнить тот блеск, что она излучала при жизни. Я помню только ее тяжелое предсмертное дыхание и запах, наполнявший ее больничную палату, — это был запах человека, который скоро отойдет в мир иной. Мама страдала в одиночестве, и сейчас в том мире, куда она ушла, я не смогла стать ей опорой. Чувство собственного бессилия до сих пор не покидает меня.
В моей голове, как ни странно, застряло воспоминание о том, что в какой-то книге я читала, будто если человека слишком уж удерживать от смерти, он не сможет уйти в мир иной. И потому я держалась что было сил и, сдерживая слезы, постоянно молилась за маму. Теперь мне кажется, что я была полной дурой. Если бы я дала волю чувствам и выплакалась, было бы легче. Если бы я, подобно папе, плакала навзрыд и, цепляясь за гроб, билась в истерике, было бы легче. Если бы я не обращала внимания на взгляды и мнение окружающих и была сама собой, было бы легче.
Наверняка тогда бы и мама не переживала за то, что я, возможно, неискренна с Накадзимой и сердцем не тянусь к нему, и не стала бы приходить ко мне во сне.
* * *
Недели две спустя Накадзима предложил мне:
— Хочу проведать своего старого приятеля, иному ехать боязно. Поедешь со мной?
С того самого раза мы не занимались сексом, но Накадзима каждую ночь оставался у меня. Потому он настоял на том, что возьмет на себя расходы по оплате отопления и электричества.
Только со следующей недели мне предстояло приступить к работе над моим заказом, поэтому у меня выдалось немного свободного времени.
Я решила занять себя приготовлением всевозможных блюд из импортной ветчины высшего сорта, присланной в большом количестве папой. Жареный рис с ананасами и ветчиной, стейки, гохан[4] с кусочками жареной ветчины и разные прочие вкусности.
Я настолько увлеклась кулинарными изысками, что даже абсолютно индифферентный и неприхотливый в еде Накадзима неожиданно заявил: "Пожалуй, ветчины уже хватит".
А потом наступил довольно интересный период, когда я с моим юным помощником ездила покупать краску, подбирала кисти и делала эскизы.
Когда рисуешь за столом, испытываешь удовольствие от разработки миниатюрного плана. Ты делаешь это не для того, чтобы потом в точности перенести на большое полотно, а просто чтобы схематично набросать основную идею, но и в этой детальной работе есть своя прелесть. Это сравнимо, пожалуй, с тем ощущением, которое я испытывала, играя в детстве со своим игрушечным домом. В том доме все вещи и люди были крошечными, но я представляла их вполне реального размера. Нечто очень похожее я чувствую, работая за столом.
Так как мне предстояло разрисовать низкую и длинную стену-ограду, я планировала сначала изобразить веселых обезьянок, которые оживили бы это строение, но в голове почему-то никак не рождалось подходящего образа, идеально соответствовавшего месту. Я сама удивилась неожиданной скупости своего воображения и решила действовать экспромтом на месте или же, к примеру, провести опрос среди детей и таким образом хоть немного поднакопить идей.
Чтобы картина вышла живой и удачной, необходимо получить свое собственное особое впечатление о том, что хочешь нарисовать. Что приходит на ум при упоминании об обезьянах? Когда вообще в последний раз я видела живую обезьяну? Пожалуй, было бы неплохо сходить в зоопарк и пополнить свой багаж знаний. Это как раз то, что надо, чтобы развеяться и освежить воображение.
— Как насчет того, чтобы устроить пикник? — предложила я, листая журнал.
Однако, оторвав глаза от страниц и взглянув на Накадзиму, я тут же почувствовала, как мое игривое настроение само собой куда-то улетучилось. Выражение лица напротив было очень странным.
Это был вполне обычный день. Проснувшись утром, я приготовила омлет из единственного яйца, которое было в доме (естественно, с ветчиной), и мы разделили его за завтраком. Потом я, сидя в какой-то невообразимой позе, делала педикюр, а Накадзима увлеченно писал доклад, уставившись в свой ноутбук. Накадзима вздохнул, и я подумала о том, чтобы предложить ему чайку. Тогда и состоялся наш разговор.
Как верно заметила Саюри, Накадзима посещал не какой-то там низкосортный Институт искусств, как мы, а учился в университете для очень способных студентов, расположенном в соседнем городе.
Конечно же, я решила его спросить:
— Откуда у тебя такая тяга к учению? Тебе с детства нравилось заниматься?
Накадзима сначала глубоко задумался, потом ответил:
— Однажды мне вдруг захотелось учиться, что-то вернуть, наверстать.
— Это случилось, когда... не стало твоей мамы? — спросила я.
— Да. Пока я жил отдельно, мои родители начали ссориться и враждовать. Через какое-то время они разъехались и в итоге развелись. Так я оказался в ситуации немножко схожей с твоей. Средства на жизнь и учебу я все еще получаю от отца. Мы иногда видимся. Ну да ладно... Когда мама умерла, я уже был старшеклассником и жить вместе с отцом совсем не хотел. Он с момента развода так и живет в префектуре Гумма, где остался мой дом. Переезжать куда-то бухты-барахты мне как-то тоже не хотелось. У отца сейчас второй брак, и есть ребенок. В общем, я решил жить один. Однако я не настолько сильно нуждался в деньгах, чтобы мне работать дни напролет, да и к роскоши меня особо не тянет. Так неожиданно у меня в жизни образовалась уйма свободного времени. Я поразмыслил как следует и решил посвятить его изучению чего-нибудь такого, что дало бы возможность работать уединенно, в более или менее узких рамках, открыть что-то свое и по возможности принести тем самым пользу людям. Я перебрал много всего и в конце концов захотел заняться генными исследованиями.
— Я не знаю, почему ты выбрал для себя такою сложную сферу, но наверняка в твоем близком окружении был кто-то, кто повлиял на твой выбор, так ведь? — предположила я.
Накадзима все в той же уклончивой манере продолжил:
— Ну да. У меня был период, когда я жил отдельно от родителей, и единственный близкий мне на тот момент взрослый человек был студентом, изучающим генетику. В общем, он много рассказывал мне об этом, и я подумал, что это, должно быть, очень интересно.
Потом, когда мамы не стало, я был одинок, печален и имел достаточно свободного времени... И я с головой ушел в учебу. Разумеется, я был сосредоточен на экзаменах. А так как я не очень контактный человек и для меня всегда очень хлопотно взаимодействовать с людьми, я не ходил на подготовительные курсы, а занимался самостоятельно.
Об этом он рассказывал долго и очень подробно.
Я же думала о том, что он имел в виду, говоря о своей жизни отдельно от родителей, но продолжала молча слушать его повествование.
Судя по его словам, он смог полностью освободить головной мозг от проблем тела и сосредоточиться на учебе. Для него это было несложно, но Накадзима заметил, что осознает, насколько опасным это может быть в реальном мире.
