пустое. Сел в такси и уехал. К чему это топтанье в зале вылетов, неловкое покашливание и взгляды украдкой на часы? Меня, правда, никто провожать и не собирался. Единственное знакомое лицо возникает рядом совершенно неожиданно. Забираю из багажника такси чемодан, когда рядом раздается оглушительное:
— Алле, каторжник!
Кричит, высунувшись из окна своей машины, мордатый таксист, который совсем недавно вез меня из аэропорта в Москву. Он мог бы и не орать, благо я его прекрасно слышу. Но таксист неумолим, он хохочет:
— Что, обратно в тюрьму собрался?
Пассажиры с интересом поворачиваются в нашу сторону. Мальчик лет десяти, открыв рот, отстает от родителей и принимается меня разглядывать. Молоденькая девушка придвигается ближе к своим чемоданам. Напряженно улыбаясь, негромко, но так, чтобы он услышал, желаю таксисту: «Типун тебе на язык!» и направляюсь в здание аэропорта.
Как большинство нормальных людей, не люблю летать самолетом. Не то чтобы боюсь до судорог, а просто трезво оцениваю сопряженный риск. За редким исключением, путешественники воспринимают необходимость отрываться от твердой и надежной земли как неизбежную плату нашей техногенной цивилизации. Остановившиеся глаза и вцепившиеся в подлокотники белые пальцы выдают тайное — каждый авиапассажир тихо молится при взлете и безудержно благодарит Бога при посадке. Отсюда привившаяся в наших самолетах традиция аплодировать пилоту при мягком касании земли. На самом деле пассажиры откровенно радуются, что самолет вообще сел, а не упал. Кстати говоря, любая расторопная церковь могла бы серьезно расширить ряды своих последователей, если бы стала рекрутировать паству во время воздушных рейсов. Каждый раз в полете ловлю себя на безобразной мысли, что в обмен на твердые гарантии благополучного приземления я бы охотно обсудил вопрос о вступлении в самую маленькую религиозную секту с самыми суровыми порядками. Справедливости ради стоит сказать, что это намерение испаряется в момент касания самолетными шасси земли.
Из-за технической неисправности наш «ИЛ-96» остается на земле, а мы после двухчасового ожидания и завтрака за счет авиакомпании летим на французском «А-310». Мягко гудят двигатели, работают телевизоры и звучит музыка в наушниках.
Прилетев в аэропорт Шарля де Голля, быстро прохожу паспортный контроль и оказываюсь на улице. Усаживаюсь в такси, которое стоит в голове длинной очереди машин, и называю адрес — рю де Парм. В Москве очереди такси существовали до второй половины шестидесятых, чтобы позже таинственно исчезнуть. На смену им пришли очереди пассажиров. Но тогда, в шестидесятых, среди стоящих в ожидании авто были двухцветные «волги» с восхитительно оранжевыми крышами. Восторг, а не автомобили! К сожалению, как терпеливо объясняли мне дед с бабкой, садиться следует в первую по очереди машину, а не в ту, которая больше приглянулась.
Моя гостиница носит совсем не французское название «Блэкстон». Рю де Парм, или улица Пармы, находится недалеко от площади Клиши, в районе, где почти все улицы носят географические названия. Есть здесь улицы Москвы, Петербурга, Константинополя, Вены, Лондона, площадь Европы и так далее.
Такси останавливается у ярко освещенного входа в небольшую гостиницу, над которой светится вывеска «Блэксток», сделанная почему-то готическими буквами. Дверь мягко откатывается в сторону при моем приближении, и я слегка вздрагиваю от мрачного взгляда лаково-черного мраморного абиссинца с фонарем в руке. Абиссинец охраняет вход в гостиницу.
Самолеты, поезда, большие теплоходы, гостиницы и больницы — некая полоса отчуждения, в которой человек выпадает из ритма повседневной жизни. Маленькие гостинички, безусловно, уютней, чем огромные современные отели. Но они скорее создают впечатление комфортабельной коммунальной квартиры. В мой двенадцатый номер на втором этаже ведет очень узкая и скрипучая деревянная винтовая лестница.
В небольшом холле стоит запах сухого дерева и воска. Из-за конторки справа появляется полная брюнетка средних лет с приветливым взглядом. После некоторого размышления прихожу к выводу, что она напоминает мне Монсеррат Кабалье. Женщина сообщает по-английски с довольно сильным французским акцентом, что она хозяйка гостиницы и что зовут ее Мари, что завтрак подается с половины восьмого до девяти и что по всем вопросам я могу обращаться прямо к ней или ее мужу. Еще могут дежурить молодые парень или девушка. Это ее сын и дочь.
Я на несколько минут задерживаюсь в небольшой отделанной деревом гостиной, где сидят двое гидов и еще пара человек. Все они мои соотечественники, работающие на московское туристическое агентство, в котором я брал этот тур в Париж. Пятая в их компании — тоненькая голубоглазая брюнетка, совсем юная, лет девятнадцати. Это дочь хозяйки гостиницы, Надин. Они угощают меня бокалом вина, и, выкурив по сигарете, мы расходимся.
Номер обставлен белой мебелью со слегка вытертой позолотой. Зато стены обтянуты свежим штофом, и небольшая хрустальная люстра отбрасывает на стены праздничные искрящиеся «зайчики». Как в большинстве столиц Европы, в центральных кварталах Парижа дома стоят столетиями или, по крайней мере, многими десятилетиями, иногда сохранив свои первоначальные деревянные перекрытия, окна и двери. Поэтому каждый шаг по комнате здесь сопровождается едва слышным поскрипыванием полов. От этого легкого скрипа веет ароматом веков, хотя человека с недостаточно устойчивой нервной системой он может довести до исступления.
Поставив вещи у кровати, расстегиваю сумку и достаю из нее черную пластмассовую коробочку размером с небольшой портсигар. Нажимаю кнопку, и прибор реагирует бодрым зеленым огоньком индикатора. Это так называемая «рамка», и предназначена она для обнаружения подслушивающих устройств. Несмотря на все мои передвижения по номеру, зеленый свет не сменяется красным, а это значит, что номер чист. Теоретически чист, так как на цифровые устройства «рамка» не реагирует. Остается успокоить себя мыслью, что против меня самую новую технику никто использовать не станет.
* * *
Утром поднимаюсь еще до звонка будильника от шума просыпающейся гостиницы. Раздергиваю плотные шторы, и в комнату врывается узкий солнечный луч, проскользнувший между высоких крыш соседних домов.
В доме напротив деревянные серые ставни плотно закрыты. Зато в окне наискосок видна пожилая седая женщина. Сидя у окна в маленькой кухне, она пьет кофе с молоком из небольшой синей чашки. Время от времени женщина макает в кофе рогалик. Можно только подивиться странной традиции французов — я никогда не понимал вкуса мокрого хлеба.
Внизу под окнами лавка зеленщика с выставленными на улицу ящиками с веселыми разноцветными фруктами. У фонарного столба на умытом ночным дождем асфальте блестят хромированной сталью два велосипеда, прикованные тонким металлическим тросом к фонарному столбу.
За дверью моего номера раздается непрерывный! скрип ступеней: у соседей начинается хлопотливый «день туриста». Сейчас они поедут в Лувр и Версаль, посетят Монмартр и внимательно оглядят собор Сакре-Кер, побродят по Музею современного искусства Орсэ и Центру
