Иван тоже имел одну за другой двух жен-таек. Вторая жила в недалеком, тоже приморском городке и родила ему сына. И Ваня очень гордился своим первенцем, показывал то и дело его фотографии, на них был изображен малыш с умилительными азиатскими глазками на круглой славянской рожице.
Но Иван стал тяготиться и ресторанным бизнесом. Он грозил продать харчевню к чертовой матери и заняться, наконец, любимым делом, а именно – перепродавать сербских футболистов в местные клубы. Самое удивительное, что это сомнительное занятие было уже, кажется, на мази. Однажды я застал в его ресторане поджарого, не слишком молодых лет хорвата, сидевшего под вентилятором в одних трусах. Это был футболист, списанный по возрасту из какой-то загребской команды. А подчас посреди нашего с Иваном хорового пения вполголоса раздавался звонок мобильного телефона, и Иван увлеченно что-то обсуждал по-сербски. Потом куда-то перезванивал и говорил уже по-английски, что за этого выдающегося хавбека он просит комиссионных всего-то десять тысяч баксов.
Он агитировал меня плюнуть на Россию и оставаться здесь, приводя в пример англичан с немцами и тысячу других вполне разумных аргументов. Что ж, я решил попробовать. Сдал в Москве квартиру, получил новую визу еще на три месяца и уехал на Ко-Чанг. А там добрался и до нашего с Фэй островка.
Но цунами, которое нас не достало, дело не кончилось. На севере прошли страшные ливни, для которых было совсем не время – сезон дождей давно кончился, – сошли грязевые сели, залило горные провинции и затопило нижний город хижин бедняков в Бангкоке. Родственники Фэй жили как раз на севере, в горном районе. И Фэй отправилась к родным, впервые за долгие месяцы меня покинув. Она дала мне понять знаками, что скоро-скоро вернется назад. Но время шло. Его прошло достаточно, чтобы я вполне смог оценить, как сильно я к ней привязался.
Похоже, блаженство мое кончилось. В одиночестве я шатался по берегу, валялся на песке под пальмами, и моя главная и единственная взятая на остров книжка подчас днями не перелистывалась, оставаясь заложенной на одном и том же месте. Зато меня стали посещать воспоминания.
Началось с того, что я стал припоминать своих былых московских подруг. Для удобства я располагал их в русской литературной последовательности: Лиза, Татьяна, Наташа, и где-то сбоку сколько-то Олечек да Галюш. Потом выбирал какую-нибудь одну и принимался о ней думать, восстанавливая подробности.
Скажем, перед самым своим отъездом в одном знакомом московском доме я случайно встретил свою былую даму, и был неприятно поражен, что она сделалась совсем старушкой. Что ж, она была старше меня. Сейчас, едва меня узнав, она улыбнулась прежней своей улыбкой и сказала, как и прежде несколько манерно и тягуче: кого я вижу, Николя, но где же твои горячие молодые глаза? По-видимому, она замечала лишь чужое время, свое для нее стояло на месте. Она успела мне рассказать зачем-то, что недавно упала и сломала шейку бедра – беда, частая у стариков. И что теперь у нее вместо бедра вставлена какая-то железка. Раздраженный тем, что я должен выслушивать эти старческие жалобы от давней подружки, я скабрезно сострил, что, мол, это даже удобно, есть за что, в случае чего, держаться. Но она посмотрела на меня сухо, и улыбаться перестала.
Звали ее толстовским именем Наташа. Наталья Пыхова.
Мы познакомились, когда я еще служил в Газете, то есть в середине девяностых, на вернисаже, который она устраивала. Была по образованию искусствовед, имела собственную небольшую галерею, но промышляла устройством коммерческих выставок на чужих, более просторных площадках. И эта была задумана таковой. В содружестве с бывшей своей приятельницей, еще в советские времена съехавшей в Калифорнию, они задумали чуть спекульнуть. И устроили показ-распродажу дешевой американской бижутерии в расчете, видно, на то, что московская лапотная публика окажется падкой на эти стекляшки. Их расчет оказался неточен: к тому времени местные состоятельные дамочки были уже не прежние дикарки, какими по старой памяти продолжали видеться советским эмигранткам из Америки, многие и одеваться уже летали в Милан, и приобретать эти пластмассовые уродливые украшения могли лишь для того, чтобы надеть на шею любимому пуделю.
Я тогда снимал в Переделкине дачу с камином, Наталья получила туда приглашение, которое с легкостью приняла. Впрочем, когда я приглашал ее, я не мог знать, что она вдова с шикарной квартирой в центре города, доставшейся по наследству, из окон которой открывался вид на храм Христа Спасителя. И что ее муж был одним из самых богатых в Москве фарцовщиков, начинавший когда-то со спекуляции чеками у магазинов «Березка». И что он умер от скоротечного рака несколько лет назад. Я видел перед собой лишь складненькую бабенку, лет на десять меня старше – страдая, видимо, Эдиповым комплексом, я всегда предпочитал иметь дело с женщинами старше себя. Совсем по-деревенски миловидную – она наверняка была поколении во втором из крестьян, веселую, даже задорную, склонную, безусловно, к пикантным приключениям.
Зима была очень снежная, и в день, когда она должна была приехать, снег валил всю ночь и все утро. Улицы в поселке успели-таки часам к четырем расчистить, но так, что разъехаться на них было нельзя. И она потом весело рассказывала, как, давая дорогу какому-то «Мерседесу», она на своих «Жигулях» посторонилась и съехала на обочину в сугроб. И как какой-то незнакомый прохожий дядечка помог ей вернуться на колею, вытолкав автомобиль, и напоследок сказал: столь роскошной даме в этакую погодку не в сугробе надо сидеть, а пить, завернувшись в плед, у камина кофе-классик. Этот самый кофе-классик мы с нею потом долго, хохоча, вспоминали.
Роман этот кончился как-то вдруг, помню только метельную полночь, очень скользкую набережную и большую черную машину, вдруг возникшую впереди. Я ударил по тормозам, и меня плавно-плавно, как во сне, понесло вперед и легко сдвинуло с чужим автомобилем. Мне повезло, я был за рулем очень легкой малолитражки, а броня «БМВ» была крепка. Так что, помнится, я отделался пятью сотнями долларов: о вызове ГАИ никто не помышлял: для владельца подставленного и специально чуть помятого бумера это был промысел, я же был сильно нетрезв.
Это происшествие, поутру обдумав, я решил расценить как знак. Вернул Наталье ключ и позже видел ее лишь время от времени где-нибудь на выставках. Она держалась со мной иронично, как-то, когда мы стояли рядом на фуршете, на вопрос, кем-то обращенный ко мне, отчего я не пью – я был за рулем, – ответила за меня: у него всегда бутылка уже внутри. Это был далеко не единственный случай, когда дамы, надежд которых я не оправдал, объясняли знакомым мое охлаждение гибельным моим пристрастием к алкоголю.
Фэй все не возвращалась.
Я скучал и томился.
Ночами, ворочаясь и сминая влажную простыню, я пытался представить себе какую-нибудь женщину, которую сейчас хотел бы обнять. Но не мог – я хотел только Фэй.
Я мысленно проделывал с ней путь на континент. И почему-то мне вспоминались острова мусора в океане. Как находят друг друга в безбрежных водах все эти полиэтиленовые пакеты, тряпки, обрывки газет, деревяшки, пластиковые бутылки, пачки из-под сигарет и пользованные презервативы. Наверное, у мусора есть своего рода навигационное чутье и родовая память об уюте стаи, тяга быть вместе в одной куче, как на митинге.
Однажды, когда я как обычно лежал под пальмой, я поймал себя на том, что разговариваю вслух сам с собой. Я произносил пылкую речь о судьбе героя. И о зле, ему причиненном. Оно непоправимо, вот что. Нивы красивы, люди счастливы, а зло непоправимо. Любовь, конечно, завершается браком, свет торжествует над мраком, но жизнь безвозвратна. И память – дитя этой непоправимости и безвозвратности. Законный ребенок одиночества и отчаяния. Так, сказал я себе, одиночество будем выдавливать из себя по капле.
Я твердо себе это сказал, но на душе у меня стояли слезы, как выразился где-то автор Обломова. Нужно больше веселиться. Нужно петь и танцевать, вот что. А какие я знаю песни, разве что белогвардейскую По долинам и по взгорьям. И Подмосковные вечера, но повторить удастся хорошо полтора куплета. Или припомню с пятого на десятое какой-нибудь акафист. Скажем, моему покровителю, святителю Христову Николаю. И я громко по-дьяконски загнусил возбранный чудотворче, и изрядный угодиче Христов, миру всему источаяй многоценное милости миро, и неисчерпаемое море чудес… И, переведя дух: восхваляю тя любовию, святителю Николае…
Кажется, я тихо сходил с ума.
С общепринятой точки зрения я и был полоумным постояльцем этого побережья. Сбрендившим, как любой островитянин: море только сначала утешает, потом доводит до слез и сводит с ума.
