Ромилей — хороший парень. Я вполне доверился ему. Он вел меня мимо деревень, по пустыням, по горным перевалам и джунглям. Скудный английский Ромилея не позволял ему толком объяснить, где мы и куда идем. Он сказал только, что в те места, где живет племя арневи.
— Ты их знаешь? — спросил я.
Когда-то давным-давно Ромилей гостил у арневи то ли с отцом, то ли с дядькой — я не понял с кем именно, хотя переспросил трижды.
— Значит, хочешь побывать там, где бывал подростком, — заключил я. — Ясненько.
Мне было хорошо здесь, в африканских дебрях. Я поздравил себя с тем, что оторвался от Чарли и его молодой жены и нашел верного помощника. Иметь при себе такого человека, как Ромилей, который чувствовал, от чего я сбежал и чего ищу, — большая удача.
Проводнику было под сорок, но из-за преждевременных морщин он выглядел гораздо старше. Кожа у него была дряблая. Такая бывает у многих чернокожих, и они говорят, что дряблость или упругость зависит от того, как распределяется по телу подкожный жир. Нос у Ромилея был не плоский, скорее орлиный, как у абиссинцев. Пепельные волосы кустились и торчали в разные стороны, как ветви у карликовой ели. На лице были шрамы — следы зарубцевавшихся ран, которые у некоторых народностей наносят юноше, когда он входит в возраст. Края ушей тоже были срезаны, отчего верхняя часть их заострилась и уходила в волосы. Рубцы и изуродованные уши говорили о том, что Ромилей — выходец из языческого племени.
Потом он был обращен в христианство, крещен и теперь каждый вечер молился перед сном. Встав на колени, складывал руки лиловыми ладонями друг к другу, подносил к подбородку и принимался бормотать. Из груди его, как стон, вырывались низкие звуки. Он молился, только когда мы останавливались на ночлег и над нами кружили ласточки-плясуньи. Я сидел в сторонке и по-приятельски подбадривал его:
— Давай, давай! И не забудь замолвить перед ним словечко и за меня.
Однажды мы вышли на плато, окруженное со всех сторон горами. Здесь было жарко, сухо, ветер как бы подмел землю. Несколько дней нам не попадалось ни одного человеческого следа. Растительности почти не было, тут вообще ничего не было. Все было просто до великолепия. Я как будто оказался в глубоком прошлом, когда еще не было никакой истории, в доисторическом прошлом. И еще мне показалось, что между мной и валунами существует какая-то связь, чуть ли не близость. Змеевидные вершины гор были будто на ладони, видно, как на покатых склонах зарождались облака. От нагретых на солнце камней воздух переливался, отбрасывая на землю слабую тень. Несмотря на жару и сухость, мне было несказанно хорошо. Готовясь ко сну, мы ложились на землю и принимались дышать ровно и спокойно, и ночь дышала вместе с нами: вдох — выдох, вдох — выдох. На небо выплывали звезды, медленно кружились, поблескивая и звеня. Над головой пролетали крупные ночные птицы, как опахалами обмахивая нас крыльями. Я прикладывал ухо к земле и слышал будто стук копыт: то мчались где-то стада зебр или горных козлов. Я потерял счет дням, а мир, вероятно, был рад потерять мой след, хоть и на время.
Короткий сезон дождей прошел. Ручьи и реки пересохли. Кустарник вспыхивал, стоило только поднести зажженную спичку.
Плоскогорье, похожее на гигантскую мелкую впадину, которую Ромилей назвал Хинчагара, вообще не было нанесено на карты. Мы шагали по твердой раскаленной земле, и от нее волнами поднимался жар. Деревья здесь росли низкорослые, колючие, напоминавшие алоэ или можжевельник (я не ботаник, плохо разбираюсь в растениях). Тень шагавшего впереди Ромилея то укорачивалась, то удлинялась и делалась как лопата, какой пекарь сажает хлеба в печь.
Однажды утром мы шли вниз по высохшему руслу довольно большой реки — Арневи. Оно затвердело, глина тускло поблескивала.
И тут я увидел деревню: хижины из тростника и пальмовых веток с конусообразными кровлями. Над некоторыми вился и рассеивался в синеве дымок.
— Ромилей, как тебе нравится эта картина? Где мы? Похоже, что очень старое место, так?
— Я не знать, господин.
— У меня странное ощущение, что отсюда и пошла Африка. Это место должно быть древнее, чем Ур[4]. — Я помолчал, подумал. — Думаю, нам здесь хорошо будет.
Арневи — племя скотоводческое. У реки мы наткнулись на стадо тощих коров. Потом нас окружила орава голых пузатых ребятишек. Увидев нас, малышня заверещала как резаная. Крики перекрыли мычание коров и согнали стаю птиц с деревьев. Тут же полетел град камней, и я подумал: «В нас!» — и приготовился отбить атаку.
— Господи Иисусе, — сказал я Ромилею, — так они встречают путников? — Но я ошибся: детвора пуляла в птиц.
Потом Ромилей поведал мне, что арневи почитают рогатый скот, с коровами вообще обращаются как с родственниками. Говядину племя в пищу не употребляло. Когда стадо гнали на пастбище, у каждой коровы был свой пастушонок или своя пастушка. Я пожалел, что не захватил гостинцев для детей. Во время итальянской кампании я всегда покупал в военном магазине шоколадки и арахис для тамошних бамбини.
Дети носились вокруг нас и визжали от удивления и восторга. Несколько мальцов побежали сказать взрослым, что прибыл белый человек.
— Что, если я позабавлю пузатых чертенят — подожгу этот куст? — спросил я Ромилея и, не дожидаясь ответа, крутанул колесико своей австрийской зажигалки. В одно мгновение невидимое на солнце пламя охватило куст. Через минуту от него на песке осталась только кучка золы. Ребятня испуганно притихла.
— Как, по-твоему, прошло представление? — спросил я Ромилея. Тот молчал. — Хотел позабавить детишек.
Мы не успели обсудить инцидент. К нам приближалась группа голых туземцев. Арневи — привлекательная народность. Иные так красивы, что залюбовался бы сам Микеланджело. Впереди шла молодая женщина ненамного старше моей Райси. Подойдя поближе, она зарыдала навзрыд, не вздрагивая и не ломая руки.
Я не ожидал, что ее рыдания так подействуют на меня.
Конечно, при общении с людьми надо быть готовым ко всему: к переживаниям, обидам, страданиям. Тем не менее я был потрясен несчастным видом этой молодой женщины. Женские слезы вообще ранят меня. Совсем недавно в гостинице у Мексиканского залива горько плакала Лили, и я раздраженно пригрозил покончить с собой. Но эта женщина — незнакомка, и труднее объяснить, почему рыдания вызвали во мне бурю чувств.
«Что я наделал? — в смятении подумал я. — Может, мне надо бежать в пустыню и жить там схимником, как принято у православных, пока не изыдет дьявол из меня и не будут люди взирать на меня со страхом и сомнением? Может, надо бросить пистолет, и пробковый шлем, и австрийскую зажигалку, и все остальное? Может, питаться одними акридами, пока не исторгнется из меня мое неистовство и все-все дурное, что есть во мне? Вся дурь и скверна. Однако как же я смогу тогда жить? Ведь это мой характер! Это я сам! Помоги мне, Господи! Все перепуталось в моей жизни, все перепачкалось и поломалось!»
И я стал убеждать себя, что преждевременно радовался в те дни, когда мы с Ромилеем шли по Хинчагаре, и воображал, будто уже переменился. Оказалось, что я еще не готов к нормальному общению с другими людьми.
Общество гнетет меня. Я бываю неплохим, когда один. Но стоит мне выйти к людям, душевная чехарда начинается сызнова.
Рядом с этой женщиной я сам был готов зарыдать по оскорбленной жене, брошенным детям, умершему отцу, младенцу-найденышу, забытой скрипке… Я почувствовал, как распухает нос и щекочет в ноздрях.
За молодой женщиной стояли ее соплеменники и тоже плакали — негромко, ненавязчиво.
— Что с ними? — спросил я Ромилея.
— Они стыдно, — серьезно пояснил он.
А крепкая фигуристая красавица продолжала рыдать. По широким скулам катились крупные слезы и стекали ей на грудь.
— Что ее гложет, бедную девочку? — спросил я Ромилея. — И что значит «им стыдно»? За что? Не нравится мне все это. Может, нам лучше уйти? В пустыне как-то спокойнее.
Ромилей понял, что плачущая толпа меня растревожила.
— Нет, нет, господин, ты не вина.
— Может, я напрасно сжег этот куст?
— Нет, господин. Она плачет другое.
— Ну конечно же! — хлопнул я себя по лбу. — Как я раньше не догадался? У бедняжки горе, и она просит помощи. Может, лев растерзал ее родителей? В Африке полно зверей, которые питаются человечиной. Я их всех перестреляю.
Я вытащил свой «магнум» с оптическим прицелом и показал туземцам. Потом взял палку и начал показывать им приемы строевой подготовки с винтовкой. «Раз, два, три! Раз, два, три!» — приговаривал я.
Но общий плач продолжался. Люди закрыли лица руками. Только малышня с восторгом глазела на мои выкрутасы.
— Нет, Ромилей. Ничего не получится. Похоже, им не по душе наш приход.
— Они плакать мертвая корова, — сказал Ромилей. Он объяснил, что арневи скорбят по скотине, которая дохнет от жажды, полагая, что засуху наслали боги за их грехи. Поэтому и спрашивают нас, незнакомцев, что им делать.
