— Встречай гостя! — непохожим на голос голосом сказал гость и долбанул клювом в дверь. Государь сжал бороду челюстями и в падении на пол был изящен, словно молодая березка. Обморок прохватил его до костей и передался через пол мышам.
— И это пройдет... — мудро заметил гость, трогая негуманоидной рукой надломившийся клюв. В терпеливом ожидании он просидел те минуты, кои понадобились царю для того, чтобы очнуться, вспомнить мать, деда, свою должность и свое сложное и редкое даже для династических особ двойное отчество. Заново уясняя обстановку и вставая, его величество оперся о дверь, которая немедленно уронила его величество на скользкое от холодного пота его величества крыльцо.
— Все суетишься? — меланхолично спросил длинноногий гость. Клюв его с осторожным укором покачался в воздухе. — И видел я человека, к земле лбом зело приникши... И побиты были чресла его, яко виноградник засухой... Восстань же, помазанник непосредственного начальника моего! Вот тебе дар речи! На.
— Мираж?! Либо хто? Персиянин?! Либо хто? Шутка?! Запорю?!! — неуправляемо возбормотал его величество, сжимая кулаки до такой степени, что стиснутый ими воздух выходил из-под пальцев со свистом.
— Вот они, песни глупых твоих, Господи! — гость саркастически помотал клювом и осторожно им щелкнул. — И сказал им: не то я вам принес, но это! А кто с этим к нам придет, тот от этого и погибнет! И бысть сеча зла и люта... Здорово, царь.
— Фамилия?!! — гневный царь побоялся дотронуться до клюва, но речевое самообладание вернулось к нему утроенным. — Встать, когда с раненным царем разговариваешь! Крылья по швам! (Сознание государя, однако, немножечко раздвоилось). Как долетели? Какова показалась панорама? Из каких птиц будете?
— И сказал ему: не все то птицы, что с неба! — теряя терпение, проорал гость своим ужасным голосом. Царь быстро присел и снова укрупнил зрачки.
— И сказал ему: ангелов доселе не видавши, ныне смотри! Силы небесные, подтвердите мя! Покажитесь ме! Приблизьтесь к мю!
— У-у-у! У-у-у! — деловито запели единым разом восставшие из-за забора многочисленные некрупные ангелы в белых балахонах с крыльями и гуслями. Некоторые из них перелетели через забор, остальные полезли так. — У-у-у, Сеня! У-у-у!
— Возрадуйся, царю наземный! От небесного коллеги тебе привет и адрес! — главарь ангелов раскрыл папку. Царь побледнел и поправил корону. В горнице за стеной молча хохотала здоровенная царевна, и от ее хохота мелко прыгала по полу зажимавшая ей рот царица. Они были осведомлены и проинструктиро-ваны.
— Мо-ло-дец! — громко прочитал старший ангел из папки и захлопнул ее. — Многого ты добился в трудах своих, но об одном забыл. И вот тебе воля вышняя: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что, и поцелуй его в задницу! Шутка. А воля вышняя такова: тридцать пять ковшиков без закуски стоя под барабан до заката! За здоровье сил небесных под их наблюдением и при помощи!
А силы небесные, отворив калитку, уже катили во двор царь-бочку, с незапамятных времен стоявшую в самом углу погреба, вскрыть которую ввиду крепости напитка в ней никто не решался. "Питие Судного дня" — так она значилась в винной описи...
...На тридцать втором ковшике царь тихо охнул и приложил руку к темени.
— Сеня! — позвал он сидящего на нужнике ангела. — Ты почто вырядился так? Шутишь, али сплю? Я, али не я?
Ему снова подали ковшик. Царь выпил незаметно для себя и осмотрелся уже уверенней.
— Бояре! Что за форма одежды така? Откуда у меня авиация? Эй вы, в погонах! Кто ваш командир?
— Ты, батюшка! — угодливо подпрыгнул не родовитый, но по-прежнему с большими планами ангел-гусляр. Ковшик зачерпнули и опять подали. Царь выпил и с любопытством глянул на бочку.
— Дельный напиток. Какого года закваски?
Ему не ответили и поднесли. Что-то отчетливо щелкнуло у государя в голове, когда последняя капля скатилась в его желудок. Царь одернул кафтан и с пронзительной ясностью во взгляде уставился на собравшихся.
— Изменения, происшествия, казусы за время моего отсутствия? Доложить!
— Никаких! — отвечал нестройный, но в целом правдивый хор.
— Посевная?
— Грядет!
— Погоды?
— Устойчивые!
— Моя политика?
— Мирная!
— Династия?
— За спиной, батюшка!
Государь обернулся. Приветственно махая платочками, на пороге стояли с зажатыми ртами царица и царевна. У царевны подрагивали в руках хлеб-соль. Царь улыбнулся семье и прошелся руки за спину по крыльцу. Затем ласково глянул на бочку и поднял голову.
— По случаю благополучного моего возвращения из... — он задумался.
— С приездом, батюшка! — гаркнул хор, и громче всех шут на нужнике. Царь присел, но сделал вид, что чешет через сапог пятку.
— Сойди, Сеня. Хвалю. Сыми клюв, люди кругом. За маскарад потешный хвалю. Прикатить еще три и раздать ковшики. Хвалю. Прикатить три и одну на потом. А за эту крепенькую хвалю...
...Но всего их выпито было восемь. А когда прикатили еще две бочки, то выпито стало десять. Оттыкая одиннадцатую, шут упал в нее лицом и был спасен только тем, что выпитое им зелье перетекло вниз и силой тяжести опрокинуло его на лавку. Икнув на прощание, шут разбросал ноги и захрапел так, как и следовало после такого трудного и богатого событиями дня. Бояре же, переложенные духовенством, давно уже молчали в аккуратном сопливом штабеле. Царь-батюшка, подобрев душой сверх всякой меры, чокался перечницей с видимым только ему собеседником и наливал, наливал, наливал... Как и в старые добрые времена, которые вновь вернулись на землю после краткого потрясения.
Сказка №13
В этот день его царское величество был печален и тих, как самка ежа после родов. Череда крупных праздников и мелких застолий испепелила душу государя. Крошечная и безответная, она ютилась где-то на задворках царского организма и ничего не просила.
— Может, мадеры хрюкнем, твое величество?- предложил из темного угла шут, душа которого, все еще навеселе, бродила по его шутовскому организму без всякой цели.
Царь скорбно поглядел на свое отражение в ближайшей пустой бутылке и не ответил. Только душа его где-то в печени беззвучно икнула и уронила голову.
— Мадеры, твое величество, хрюкнем — и по ягодки! Баб, то бишь, в деревню попугать сходим. А то вон карусель включим. Аль мы уже не добры молодцы с тобой?
Шут соскочил с сундука и схватил пузатую бутыль с мадерой.
— Не тронь! — трескучим голосом предупредило его величество. — Откроешь — сблюю.
— Кто?! — поразился шут. — Ты?! Сблюешь?!
— Как Бог свят! — подтвердило его величество. — И думать не могу. И говорить не могу...
Озадаченный шут опустился на пол и замолчал. Такое в истории государства случалось впервые. Надежа-государь, царь-батюшка, чьи питейные рекорды еще в начале царствования затмили все великие события прошлого, чье мужество в потреблении любого количества любых напитков приводило в трепет даже заморских великанов, чья глотка десятилетиями булькала по двадцать четыре часа в сутки, чей небольшой, но на страх врагам удивительно красный нос...
— Быть не может! — твердо сказал шут. — Не верю! И самогону на корочках не хочешь?
Царь дернулся на стуле и жалобно поглядел в потолок. Самогону на корочках не хотеть было невозможно. Самогон на корочках, светлее детской слезы, крепче братских объятий, "радость моя и Божия", как говаривал даже пивший в меру архимандрит, сладкое зелье, которое во дни праздников и несчастий, не советуясь, выбирали все поколения...
— Не могу... — прошептало его величество. — Душа не примает. Зови попов, Сеня. Чую, до завтрева схороните вы меня...
...Колокольный звон, не переставая, плыл над взбаламученным государством. Ставились свечки, читались здравицы, подгибались перед иконами колени. Архимандрит, благоухая лимоном, перелистывал скрижали, и от выдохов его свечи вспыхивали факелами.
— ...И сказано в начале всех времен: "Царь земной, вкус потерявший, желанье утративший, вместилище свое затворивший — не царь более, и не отец народу своему, не тесть зятю своему и тетушке своей не племянник. Ибо царь земной, бодрые напитки отринувший, молоку и квасу предавшийся — есть царь Последний, царь народа Пропащего, и знаменует собой конец сущему всему и конец всех времен..."
Архимандрита пошатнуло, скрижали выпали из его рук, и всеобщий крик ужаса, смешиваясь с медным звоном, напугал в небесной выси даже самых матерых ангелов.
А в это самое время в царском погребе, среди крепких запахов и нежных ароматов, в полной темноте носился шут. Пробегая ряд за рядом десятки бочек, больших и малых, он искал то, что нужно было найти обязательно. Атеист по роду своих занятий, монархист ввиду личной дружбы с царем и второй в государстве после царя питейных дел мастер, он знал, что ищет.
— ...Трон, корону, бинокль и подтяжки в музей сдайте... — слабым голосом диктовал с одра государь. Красный нос его заострился и походил на маленький стоп-кран в поезде для лилипутов. Жизнь покидала царя с каждым словом, и душа его, кряхтя, уже собирала по углам манатки. — Образ правления пущай народ изберет...
