— А пули то… — спохватился Сидоркин…
Обычно пули для такого оружия делали из толстых гвоздей — распиливали их на кусочки. Но сейчас не было под руками ни гвоздя, ни напильника с кусачками (и «Севкин» с Борькой не подумали об это заранее, растяпы!)
Выручил Цурюк. По локоть запустил длинную лапу в карман замызганных необъятных «шкер», вытащил несколько патронов от винтовки-малопульки. Никто не удивился. Знали, что папаша Цурюка работает заведующим оружейной частью в стрелковой школе ДОСАРМа (которая рядом с мостом через лог, над откосом). Дома у него водились боеприпасы — то ли «сэкономленные», то ли списанные за истекшим сроком годности. Любивший поддать Брыкалин-старший не всегда следил за сохранностью этого имущества, и сынок, случалось, добывал патрончики для своих забав.
— Не мог раньше-то появиться, — проворчал Атос. — Зарядили бы порохом, а не спичками… Ладно, давай… — Он и Лешка крепкими своими пальцами вытащили свинцовые пульки из патронов, примерили к трубкам… И вот ведь удача! Пули оказались точно по трубочному калибру! Вошли в медные стволы без лишнего сопротивления, но с мягкой плотностью, как поршни.
В проволочные скобки у запальных отверстий вставили обломки спичек с головками. Фонарик нетерпеливо пристроил на торчащем из поленницы кругляке жестянку. Атос и Лешка одинаково покачали в ладонях пистолеты, Атос взял в левую руку коробок.
— Ну чего! — порядка ради возмутился Лодька. — Мы же должны первые…
— Тихо, Севкин, — добродушно отозвался Лешка Григорьев. — Первыми стреляют взрослые. Испытание оружия всегда риск…
— Подумаешь, старики… — пробубнил Борька. Но, скорей всего, тоже для вида. Наверно, он, как и Лодька, был в глубине души рад: пусть сперва палят опытные люди
Атос откинул со лба темное крыло волос, прицелился в жестянку с пяти шагов, поднял к запалу коробок… Славик Тминов бесстрашно (в том смысли, что не стесняется бояться — маленькому можно) воткнул в уши указательные пальцы. Райка прижала к ушам ладони. Гарик словно подрос на тонких ногах, вытянул шею и аж засветился от храброго нетерпения.
Атос чиркнул коробком…
Лодьке и раньше, когда он видел стрельбу из поджигов, горенье запальной головки казалось томительно длинным (а на самом-то деле — маленькая доля секунды!). Вот и сейчас шипучий звук по- змеиному заскользил в тишине. Лодька держал руки в карманах, чтобы не заткнуть, подобно Славику, уши…
Ка-ак ахнуло!..
Маленькая Райка села на корточки. Сидевший на фанерном ящике Славик воробушком упорхнул в подорожники. Гарик восторженно подпрыгнул. Остальные в навалившейся тишине смотрели сквозь синий дым на жестянку.
Жестянка была на месте.
— Наверно, дуло кривое, — заявил Толька Синий.
— Сам ты кривой! — немедленно ответствовал Лодька (Атос испытывал именно его пистолет). Реплика эта могла привести к небольшой кулачной стычке, Синий не прощал необдуманных выражений. Но Атос опять откинул волосы и небрежно разъяснил:
— Ничего ни у кого не кривое. Просто я промазал с непривычки… Леш, давай… — Он протянул коробок Григорьеву.
Теперь прицелился Лешка (а Славик Тминов забыл заткнуть уши.
Снова грянуло! Банку снесло с кругляка. Все заорали ура. Славик на четвереньках подбежал к поленнице, отыскал жестяную мишень в траве и восторженно поднял над головой. В ржавом донышке, в самой середке, была дырка с рваными краями. Лешка со скромным видом продувал ствол. Редкие Лешкины веснушки (вроде как у Гарика) победно золотились…
Для новой стрельбы в пистолеты засыпали порох. Рассудили, что порции из патрона для одного выстрела будет в самый раз. Ведь винтовки-малокалиберки бьют такими зарядами ого с какой силой!.. Ну и пришла Борькина и Лодькина очередь.
Лодька сейчас уже почти не волновался. И промазать не боялся, потому что вместо маленькой жестянки Валерик Сидоркин приспособил поломанный и надорванный воздушный змей из пожелтевшей «Тюменской правды». Изобразил на нем карандашным огрызком бандитскую рожу — страшную и забавную (он, Валерка, был настоящий художник, хотя видом своим напоминал не юного живописца, а лохматого деревенского подпаска с картины известного художника — Лодька не помнил, какого)…
Лодька храбро навел ствол на светлое пятно змея и чиркнул. Пистолет выпалил не так громко, как у Атоса. Но все же крепко. И руку слегка толкнуло назад. Зазвенело в ушах. С нескольких шагов было не разглядеть, есть ли в нарисованной роже пробоина. Однако оказалось, что есть. Правда, не в самой роже, а в оттопыренном ухе, но все равно Лодька был доволен… За бумагой, в срезе соснового полена он обнаружил круглую дырку — пуля глубоко ушла в древесный торец. На миг стало почему-то зябко…
Борька попал злодею в кривой зуб и был счастлив…
Потом стреляли все по очереди. Лодька передал пистолет нетерпеливо танцующему Фонарику, Борька — Синему. Ну и так далее… Зарядов хватило даже подошедшим Шурику Мурзинцеву (однокласснику Атоса и Лешки) и Вовке Неверову. Шурик сетовал, что не успел к началу и не сможет обо всем подробно записать в своей «летописи».
— Расспросишь свидетелей, — утешил его Вовка.
Вовка Неверов был на год старше Лодьки. Поэтому одинаково вписывался и в компанию старших, когда те собирались в Ленинский сад на танцы или дымили «беломорчиками», и в игры тех, что «помельче» — сыщики-разбойники, пряталки, попа-гонялу и штандер. Младшие признавали его вроде как за командира. Тем более, что в Вовкином дворе располагался пустующий сеновал — убежище, где можно собраться в дождливую пору…
У Вовки было солидное прозвище — Фома. Кто-то где-то когда-то услыхал, что была в человеческой истории такая личность — Фома Неверующий. Обмолвился об этом однажды, вот имя и прилепилось к Вовке. Он не возражал. Потому что Вовок видимо-невидимо, а Фома, похоже, один на всю Тюмень.
Кроме солидного прозвища, было у Фомы немало и других достоинств. И в числе их — умение делать великолепные рогатки. Из этих рогаток он с больших дистанций расшибал без промаха мелкие аптечные пузырьки. Чемпион был в таком деле. И потому рогатки считал оружием более удобным и эффективным, чем огнестрельные громыхальники. В этом смысле он выразился и сейчас, хотя пальнуть из Лодькиного пистолета не отказался (и попал нарисованному злодею в левый глаз).
На этом кончились заряды. Вернее, кончились пули. В двух пустых патрончиках, их которых пули вынули в самом начале, оставался порох, но его просто сожгли («пфыкнули») все в той же многострадальной жестянке. Опустевшие гильзы («пистончики») бросили в крохотный костерок, и они там безобидно щелкнули капсюльной начинкой…
После этого решили, что на сегодня стрельбы достаточно. Сели в траву у поленницы, сложенной вдоль кирпичной стены. Пахло сухими дровами, теплыми кирпичами и не имеющей лепестков дворовой ромашкой (у которой чуть различимый земляничный аромат). А еще, чуть-чуть, — сгоревшим порохом.
Висели над головами набухшие солнцем ватные облака, робко цвиркал где-то одинокий кузнечик.
— Тишина после боя… — вдруг усмехнулся Лешка Григорьев.
Пришла Зина Каблукова с черным котенком Бобой на руках (Атос поспешно спрятал только что вынутую папиросу). Зина поводила тросточкой по траве — где бы присесть? Шурик Мурзинцев торопливо подкатил к ней березовый чурбак. Она улыбнулась, осторожно опустилась, вытянула больную ногу.
— Ребята, в «Комсомольском» кино завтра «Остров сокровищ» пойдет. Может, насобираем на билеты, чтобы все вместе?..
«Комсомольским» в просторечии именовался кинотеатр имени 25-летия ВЛКСМ, тот, что рядом с главным, с «Темпом».
— Да ну, я его сто раз смотрел, — с длинным зевком сказал Синий.
— Ну и что? Его можно тыщу раз смотреть, — сказал Лодька.
— Там такие песни… — поддержал его Сидоркин.
— Йо-хо-хо, веселись, как черт… — деловито вспомнил Вовка Неверов.
— Это не самая лучшая там песня, — задумчиво сказала Зина. — Мне больше всех там нравится «Я на подвиг тебя провожала»… Помните ее?
— Я мотив помню, а слова еле-еле, — признался Вовка. — Посмотрю опять, тогда вспомню заново…
Остальные молчали.
— Боря, Гарик, а вы помните? — спросила Зина.
— Я помню, но петь ее никогда не буду, — сумрачно отозвался Борька. — Потому что она девчоночья…
— Ну и глупо, — огорчилась Зина.
— Ну и что же, что девчоночья? Она все равно про героев, — вдруг тихо проговорил Фонарик, который обычно ни с кем не спорил. Он сидел, прижимаясь теменем к дровяному торцу и смотрел куда-то перед собой и вверх.
Он, Фонарик, был храбрый человек. Не только в рискованных играх, но и вообще. В добрых делах — тоже. Он, видимо, понял, что Зине хочется услышать эту песню. (А может быть, и еще что-то почуял — словно заглянул в недалекое будущее). Никто не просил Фонарика, но он вдруг вздохнул и запел негромко, словно для себя:
