Котовский картинно чмокает, понукает и проезжает заставу, и часа полтора трясется по боковой — центральную улицу для гужевого транспорта перекрыл мэр Шмидт — улочке, подъезжая к дому Анестиди. Ждет красавица. Оставив повозку напротив дома, как и договорились, Котовский дожидается вечера, лежа под повозкой, — будто переночевать примостился, — а потом лихо перепрыгивает забор. Лезет наверх. Окно, как и договаривались, открыто, и Котовский в нелепом, — как он теперь понимает, — наряде, вваливается прямо в девичью спальню. Григорий Котовский. Он произносит это, сняв шапку и слегка поклонившись, иронично улыбаясь, он так здороваться придумал еще за много лет до Бонда. Джеймса Бонда. Девица трепещет. Но не от страха и не от возбуждения в том смысле, в каком возбуждение было бы приятно для него, ее просто трясет от избытка эмоций, понимает Григорий. Итак, говорит он, милая Анестиди, о чем хотели вы поговорить со мной в эту прекрасную ночь, когда ласковые бессарабские звезды, крупные и теплые, словно капли молока, разбрызганного… Вот фраер. Звезд ведь никаких не видно, набежали тучи, — да и далеки звезды тут, в Бессарабии, от земли, — но Григорий, который, если честно, больше хулиган, чем джентльмен, хочет выглядеть красиво. Как в книжке. Ну той, про Пинкертона и благородных разбойников, которых толкнуло на эту стезю… а дальше можете прочитать письмо борца Заикина. Милое дитя. Не дрожите, не бойтесь, просит он, я не причиню вам никакого вреда, я вижу, вы хотели встретиться со мною, движимая лишь… Григорий забалтывает. Анестиди дрожит. Обычная полоумная девчонка, помешавшаяся на социальной справедливости, — как ее себе представляют полоумные девчонки из богатых еврейских семей Бессарабии, — а греки ведь почти то же самое, что и евреи, думает Григорий. Папенькина дочка. Думает, что достаточно лишь отменить царя и разрешить крестьянам обращаться друг к другу «товарищ», — а еще отменить черту оседлости, — чтобы в мире воцарились равенство, братство и все такое. А миллионы папаши? Григорий, продолжая болтать всякую чепуху в стиле бандитских романов конца девятнадцатого века, садится на краешек постели и оглядывается в поисках графина с водой, потому что у него пересохло в горле. Оборачивается и замирает. В руках девицы пистолет, и она яростно моргает, глядя на него, и говорит, что сейчас убьет его, Григория Котовского, за то, что он постоянно пишет ее отцу письма с требованием денег, и довел старика почти до паранойи. Вы подонок!
Сочная девушка, думает Котовский с неожиданно вдруг напавшим на него оцепенением глядя на грудь Анестиди, прекрасно видную под ночной рубахой. Девушка краснеет.
Да вы крайняя реакционерка и махровая монархистка, с осуждением, — готовясь к долгой теоретической дискуссии, — говорит Григорий фразу, после которой 99 из 100 девиц из богатых бессарабских семей в 1910 году утопились бы от позора. Ну, ушли бы с ним в лес. Я просто любящая дочь своего отца, отвечает стерва, и Григорий ждет, что она разразится длинным монологом, в ходе которого ее оружие можно будет вырвать. Но нет. Девица Анестиди просто стреляет и Григорий, — не долетев до нее в прыжке, — падает, а на грохот прибегают слуги, и опозоренного Котовского обвиняют не только в попытке грабежа, что было бы еще полбеды, но еще и изнасилования, что губит его репутацию. Напрочь губит.
7
Судебный процесс над Григорием Котовским становится развлечением всей губернии на время зимы 1911–1912 годов, билеты на заседания раскупаются у спекулянтов по 20–30 рублей за места на галерке и по сто-двести за право быть в передних рядах. Суммы огромные! Григорий в кишиневской тюрьме, не без гордости вспоминает представления итальянского цирка, состоявшиеся в Бессарабии в 1907 году, — циркачи собирали неполные залы при цене билетов от 5 до 20 рублей, — и, стало быть, он куда популярнее марширующих слонов, дрессированных мартышек, удава-престидижитатора и бородатой женщины. Немалая слава. Молва о Котовском, как мы уже говорили, исходит от людей двух сортов. Первые уверены, что Григорий это святой, — социалист в лучшем смысле этого слова, — человек, который отбирал у богатых чтобы дать бедным. Отец бедняков. Вторые указывают на то, что редко когда десятая часть отобранного у помещиков шла крестьянам и нуждающимся, остальное же Григорий тратил в увеселительных заведениях Одессы и Кишинева, где проводил время под чужими именем и фамилией. Сын зла! Никому и в голову не приходит, что Григорий — просто святой и социалист в лучшем смысле этого слова, который тратит одну десятую отобранного на бедных, а остальное на свое времяпровождение. Сын зла и добра. Все смешалось во мне, думает Григорий, забавляясь гимнастическими упражнениями на решетках камеры под внимательным взглядом конвоира при оружии с боевыми патронами. Убьют без предупреждения. Персоналу тюрьмы даны строгие инструкции насчет легендарного разбойника, они контролируют каждую минуту, каждый вдох его и выдох, они даже в задницу ему, — о чем он с возмущением поведал адвокату, — заглядывают. Ничего святого! Адвокат краснеет и с возмущением позже требует от администрации тюрьмы прекратить издевательства над Котовским, что администрация со стыдом и выполняет. 1911 год. Конвоир, с тревогой заглядывающий в толчок, на котором сидит арестант, еще считается в Бессарабии признаком особой, утонченной жестокости. Наивный век.
Здравствуйте, несчастный разбойник Котовский, здравствуйте, — с грустью, что явно видно по стилю корреспонденции, — пишет Григорию сам легендарный борец Заикин; как радостно мне приветствовать вас в очередном своем послании, и как горько. В неволе! Насколько знаю я, наказание, грозящее вам, будет весьма суровым, ведь вы взяли на свою душу грех погибели людей, и среди них — мой давний знакомый, следователь Н-ский, при чутким и дружественным сопровождении которого не раз мы с известным московским журналистом Гиляровским знакомились с жизнью городского дна. Смертная казнь. Могу лишь сожалеть, что не вняли вы моему страстному призыву оставить разбойничьи занятия и посвятить свою жизнь спорту и раскаянию, понеся заслуженное наказание, бывшее бы не столь суровым при вашей добровольной явке в полицию. Покайся, скидка будет. Как бы не так, думает Котовский, вышагивая в камере взад и вперед, — три вдоха, пять выдохов, — как бы не так, думает он, ведь после убийства полицейского чиновника, для полиции он стал человеком вне закона. Полиция такова. Везде они одинаковы, будь то стражник в древнегреческом полисе, вспомнил уроки греческого Котовский, или туповатый городовой, что торчит посреди главной улицы Кишинева, Александровского проспекта. Кстати, о греках. Что там поделывает наша девица Анестиди, думает Котовский, потирая плечо, рана в котором еще побаливает, потому что выписали из больницы Григория совсем недавно, впрочем, и в больнице на окнах были решетки, а у двери часовой, но сил сбежать Григорию не хватило. Рана обессилила. Но что теперь сожалеть об этом, машет рукой Григорий, и, подтянувшись на решетках, глядит на монастырь аккурат напротив городской тюрьмы. Колокола звенят. Видно, какой-то праздник, думает Котовский, никогда не бывший религиозным, и спрыгивает на пол, после чего снова возобновляет свою прогулку, целью которой стоит произвести три тысячи пятьсот шагов, но не пройдя и полутора тысяч, он слышит приказ. Ни с места.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
