Так и пошло. Каждая новая операция оборачивалась для бывшего «красного директора» утратой очередных принципов и отчасти благодаря этому – приносила прибыль. Понятно, что вскоре Батраков растерял не только половину принципов, но и все отношения с родней. И дело было даже не в том, что Александр Иванович так и не накрыл, как обещал, праздничный стол для всех, кто помогал ему собирать ваучеры. Директор совершенно точно знал: они ему просто завидовали.
– Теперь у них будет повод позлорадствовать, – пробормотал Батраков и вышел из автобуса.
И едва Александр Иванович ступил на никогда им прежде не виденную «свою» остановку, его вдруг посетила безумная идея. Ему на секунду показалось, что на самом деле все произошло строго по законам этой новой жизни. Что кто-то неведомый точно так же, как он сам ранее, просто отодвинул свои принципы в сторону, чтобы получить прибыль. Вот только в роли «конфискованной партии окорочков» сегодня выступало его собственное НИИ – дело, на которое Александр Иванович Батраков положил всю свою жизнь.
Артем
Все время полета до Москвы Павлов перебирал в памяти все, что знал о НИИ. У этого крупного предприятия было множество слабых мест: скуповатый, консервативный Батраков экономил даже на самом главном – юридическом обосновании своих прав.
Артем вздохнул. Принадлежащий тому же поколению его отец тоже был консервативен, но – боже! – как же не походил он, и взглядами, и судьбой, на самонадеянного бывшего «красного директора» Батракова.
Папа вышел в отставку из МИДа, которому отдал более сорока лет, много лет назад и так и не смог примириться с новыми выдвиженцами, исповедовавшими космополитизм и приверженность западным идеалам. Державшийся крайне консервативных и патриотических взглядов, отец всю жизнь верил в светлое коммунистическое будущее и был очень обижен на Горбачева и Ельцина за развал могучего Союзного государства. Исторически ничем не оправданный распад СССР Андрей Андреевич принимал, пожалуй, даже ближе к сердцу, чем потерю кого-либо из близких.
Прошедший через четырехлетний ад фашистского концлагеря в раннем детстве, потерявший отца еще в младенчестве и похоронивший мать в 20 лет, Андрей Андреевич вырос сильным, мужественным, неэмоциональным и очень строгим – и к себе, и ко всем, кто с ним общался. Он не делал различия между детьми, женой, коллегами, просто встреченными случайными гражданами. Со всех, но прежде всего с себя самого, он требовал по самой высокой ставке. И если человек его подводил, Андрей Андреевич навсегда вычеркивал его из своих невидимых «списков».
Впрочем, окружающие, в том числе и «вычеркнутые», об этом никак не догадывались. Дипломат в жизни и на работе, отец продолжал здороваться и даже сдержанно улыбаться, хотя широкой улыбки Павлова Старшего, в отличие от Младшего, никто никогда не видел.
«Fasten your belts, please…» – ласково попросила стюардесса, и Артем дисциплинированно пристегнул ремни. Самолет шел на посадку, а его снова начала грызть совесть, и особенно он переживал за матушку.
Василиса Георгиевна, педагог, доктор наук, всю сознательную жизнь преподававшая политэкономию, обществоведение и философию, в конце 90-х обратилась к Богу и вскоре приняла крещение. Этого никто не ожидал, и, понятно, что тут же возникли разногласия с мужем. Лишь спустя пять лет отцу удалось совладать со своим характером. Крещенный с рождения, но выросший атеистом, он лишь постепенно, вместе с женой стал посещать воскресные и праздничные службы и даже исповедоваться и причащаться Святых Христовых Тайн.
Матушка же в своем искреннем порыве пошла еще дальше и действительно начала новую жизнь: в 64 года закончила православный Святотихоновский институт при Московской патриархии, получила диплом богослова-катехизатора и теперь с удовольствием преподавала в сельской церковноприходской школе. А на все лето уезжала в Ровно, на Западную Украину, где ее ждали тридцать прекрасных монашек под руководством игуменьи Свято-Никольского Городского женского монастыря матери-настоятельницы Михаилы.
Артем, познакомившись несколько лет назад с матушкой Михаилой, поразился той легкости и жизнерадостности, которая буквально излучалась совершенно волшебным образом от игуменьи и ее подопечных. Они постоянно шутили, смеялись, радовались жизни и каждому маленькому, незаметному для суетных мирян событию. Вот божья коровка прилетела, а вот красивый цветочек распустился, а как поет эта птица в березовой роще. При этом все монашки очень четко несли свою службу и беспрекословно выполняли свои обязанности и поручения настоятельницы.
Артем знал, что матушка Михаила втайне уговаривала Василису Георгиевну Павлову остаться с ними, но мама пока лишь отшучивалась. Возможно, считала себя не готовой, а может быть, просто ждала исполнения судьбы. Ибо вряд ли что-то удержит ее от этого шага, когда Господь призовет к себе Андрея Андреевича. А пока преподавала детишкам и находила в этом и радость, и Божий промысел.
Артем очень любил родителей, а уж к маминым занятиям относился с особым трепетом. Ее поездки в сложный западный край Украины, где нет-нет да и вспыхивали антирусские и антиправославные выступления националистов и униатов, требовали настоящей самоотверженности. Он тоже старался помочь, чем мог, веселым жизнерадостным монашкам, противостоящим Златому Тельцу, Мамоне и Гордыне всей своей жизнью. И, что самое странное, Артем, человек абсолютно светский, в чем-то главном видел в них союзниц.
Предпродажная подготовка
Петр Петрович Спирский мчался по ночной трассе в Тригорск так же, как и работал, – быстро и аккуратно.
«Черный Рыцарь… Белый Рыцарь… – словно заговор повторял он. – Да, да, я и тот и другой…»
Петр Петрович знал, что не производит на людей особого впечатления – ни при первой встрече, ни при второй, – мешали его природная рыхлость, вкрадчивый голос и несколько женственные манеры. Спирский долго думал, откуда это в нем, и пришел к выводу, что все дело в том, что был он выпестован в «неполной семье», где основные заботы по воспитанию были возложены на бабушку и прабабушку. Понятно, что Петенька рос мнительным, болезненным и уже тогда рыхловатым мальчиком.
Учился он плохо – опять-таки потому, что часто болел и слишком рано понял выгоды такого своего положения. Стоило Петеньке кашлянуть, и мамки-няньки-бабки немедля вызывали частного профессора педиатрии – вальяжного и упитанного. Айболит, как мысленно называл Петя профессора, тоже был человек смекалистый, а поэтому с удовольствием приходил к мнимому больному, неизменно получая в награду червонец, домашний ужин и стопку «Московской».
«Сволочь…» – подумал Петр Петрович.
Он, обладавший отменной природной интуицией, прекрасно видел всю фальшь и плохую игру Айболита, способного часами – под дымящийся борщ и закуски – вдохновенно разглагольствовать о том, что государство никогда не сможет воспитать и обучить семейного врача, а тем более заменить его участковым-многостаночником. Однако женщины слушали эти рискованно вольнодумные рассуждения с благоговением, может, потому, что мужчин в семье Спирских, кроме Петеньки, не было.
Да, «дядя Леня» в дом приходил, – именно из его кармана были те самые бесценные червонцы, что мгновенно перекочевывали в карман Айболита, – но признавать себя отцом Петеньки Краснов не собирался. Для растущего судейского чина, к тому же партийного, признать две семьи означало поставить крест на карьере. А расплачивался за этот семейный тупик его внебрачный сын.
Петр Петрович стиснул зубы. Счастливее его были даже те, чьи отцы почти не выходили из мест заключения, потому что, когда они все-таки выходили – пусть и на пару недель, – каждый малыш во дворе знал, чей папаня самый крутой. И оставалось Пете только одно утешение – книги и мечты.
Он перечитал все рыцарские романы из огромной семейной библиотеки и не мог оторваться от книг даже ночью. Конечно, и мама с тетей, и бабушка очень переживали, что «мальчик не выспится», и просили его идти в кроватку. Петя делал вид, что послушался, и закрывал книгу. А после дежурных поцелуев всех населявших квартиру женщин дверь в детскую наконец-то затворялась, а Петя доставал фонарик и накрывался одеялом с головой.
Он видел себя то Ланселотом, то рыцарем Айвенго и довел себя в ночных бдениях едва ли не до галлюцинаций. А однажды произошло нечто такое, что и поныне не поддавалось объяснению, – к Петру явился Рыцарь.
Петр Петрович поежился. Он до сих пор помнил все: и то, как повеяло холодом, и то, как тяжело – до хруста – давили на паркет хрущевской «двушки» копыта нагруженного броней боевого коня. Более всего Петю поразил зеркальный щит, может быть, потому, что именно от него отразился луч его выставленного перед собой для защиты фонарика.
