— Понимаю, — сказал Сур. — Брезгуешь… — Принял у меня шнурок, положил в шкаф. — Напрасно все — таки брезгуешь, Степан.
— Он предатель, — сказал Степка, показывая на Рубченко, — а вы его жалеете!
Я вздрогнул — рядом со мною закричал Верка:
— Врешь! Дядя Павел — папин друг, а не предатель, врешь!
— Так, мой мальчик… Степан, слушай меня: если Павел Рубченко — предатель, то и я предатель. Таких людей, как он… — Сур закашлялся. — Он не только честный воин. Не только храбрый и добрый человек. На моих глазах он двадцать лет проработал в милиции. И на фронте. И всегда был настоящим рыцарем…
Степка молчал. Трудно было не согласиться — такой человек на виду, как в стеклянной будке. Зато Сур очнулся от своего отчаяния и продолжал говорить:
— Мы потеряли много времени… Необходим врач. Кто позвонит в «Скорую помощь»? Ты, Лешик? Придержите дверь. — Он осторожно поднял бластер и перенес в шкаф. Запер на два оборота. — Ах, Остапович!.. Ах, Остапович!.. Лучше бы… — Он осекся.
Я знал почему. Он сто раз дал бы себя сжечь этим бластером, лишь бы не стрелять в друга. Он выстрелил, спасая нас.
И, посмотрев на нас, он подобрался, тряхнул головой, стал по виду прежним, даже погладил Верку, как всегда, от носа к затылку.
— Да, тяжелое положение… В «скорую» нельзя обращаться. Степа, Алеша! Загляните в четвертый подъезд, квартира шестьдесят один. Доктор Анна Георгиевна… Пригласите ее сюда. Что сказать? У нас раненый.
Мы побежали. Степка на ходу сказал:
— Правильный приказ.
— Почему? — спросил я.
Он ответил:
— А вдруг эти уже на «скорую» пробрались?
— Кто — эти?
— С бластерами.
— А зачем им пробираться?
Степка только свистнул. Тогда я возразил:
— Доктор Анна Георгиевна тоже могла пробраться.
— Чудной… — пропыхтел Степка. — Она же пенсионерка, дома принимает. Видишь табличку?
Я видел. Квартира 61, медная яркая табличка: «Доктор А.Е.Владимирская».
Степан позвонил и вдруг сказал свистящим шепотом:
— Он меня было… того. Рубченко ваш…
— Он же не в тебя стрелял — в Сура!
— Да нет, — прошептал Степка. — Не из бластера. Он так… Глазами, что ли. Я будто помер на полсекунды.
— Ой, а меня… — заторопился я, но тут дверь отворилась, и из темной прихожей спросили:
— Ко мне?
Я ответил, что к доктору и что в тире лежит раненый.
— Сейчас, ждите здесь, — сказал голос, как мне показалось, мужской.
В прихожей зажегся свет. Мы вошли, но там уже никого не оказалось. Будто с нами разговаривали здоровенные часы, которые стучали напротив двери. Потрясающие часы! Выше моего роста, с тремя гирями, начищенными ярче дверной таблички. Часы тут же проиграли мелодию колокольчиками и стали бить густым тройным звоном — одиннадцать часов. Я охнул, потому что все началось ровно в половине девятого, всего два с половиной часа назад. В школе прошло три урока — и столько всего сразу! И Верка еще. А Верка очень нежный и доверчивый. Позавчера подошел к милиционеру и спросил: «Дядь, почему вам не дают драчных дубинок?..» Зазвенело стекло. Кто — то запричитал тонким, старушечьим голосом. Резко распахнув дверь, в прихожую выскочила женщина в белом халате, с чемоданчиком, совершенно седая. Она стремительно оглядела нас синими эмалевыми глазами. Спросила басом:
— Раненый в тире? — и уже была на лестнице.
А мы едва поспевали за ней. Вот так пенсионерка! Из квартиры пищали: «Егоровна!» — она молча неслась вниз по лестнице, потом по дорожке вдоль дома и по четырем ступенькам в подвал. Степка забежал вперед, распахнул дверь и повел докторшу по коридору в кладовую.
Доктор Анна Егоровна
Сурен Давидович был в кладовой наедине с Рубченко. Стоял, прислонившись к шкафу, и хрипел астматолом. Когда мы вошли, он поклонился и проговорил:
— Здравствуйте, Анна Георгиевна. Вот… — Он показал на койку.
— Вижу. Меня зовут Анна Егоровна… Ого! Детей — за дверь.
— Я расстегнул рубашку, — сказал Сур.
Она достала стетоскоп из чемоданчика. Мы, конечно, остались в комнате, в дальнем углу, под огнетушителями. Анна Егоровна что — то делала со стетоскопом, вздыхала, потом стукнула наконечником и бросила прибор в чемоданчик.
— Давно произошел несчастный случай?
Сур сказал медленно:
— Убийство произошло двадцать минут назад.
Анна Егоровна опять сказала: «Ого!» — и быстро, пристально посмотрела на Сурена Давидовича. На нас. Опять на Сура.
— Что здесь делают дети?
Степка шагнул вперед:
— Мы свидетели.
Она хотела сказать: «Я не милиция, мне свидетели не нужны». У нее все было написано на лице: удивление перед такой странной историей, и от почти прямого признания Сура. Мы тоже показались ей не совсем обычными свидетелями. Она сказала:
— Моя помощь здесь не требуется. Смерть наступила мгновенно, — и повернулась к двери.
Но Сур сказал:
— Анна Георгиевна…
— Меня зовут Анна Егоровна.
— Прошу прощения. Я буду вам крайне благодарен, если вы согласитесь нас выслушать. Слово офицера, вам нечего бояться.
Как она вскинула голову! Действительно: «Ого!» Она была бесстрашная тетка, не хуже нашего Степана. Она уже успела крепко загореть и выглядела просто здорово: круглое коричневое лицо, белые волосы, крахмальный халат и круглые ярко — синие глаза.
— Слушаю вас, — сказала Анна Егоровна.
— Я прошу разрешения прежде задать вам два вопроса.
Она кивнула, не сводя с него глаз.
— Первый вопрос: вы ученый — врач?
— Я доктор медицинских наук. Что еще?
— Когда вы последний раз выходили из дому?
— Вчера в три часа пополудни. — Ее бас стал угрожающим. — Чему я обязана этим допросом?
Сур прижал руки к сердцу так похоже на тех, что мы вздрогнули. Но это был его обычный жест благодарности.
— Доктор, Анна… Егоровна, сейчас вы все — все поймете! Очень вас прошу, присядьте. Прошу. Сегодня в восемь часов утра…
Сурен Давидович рассказывал совсем не так, как я. Без подробностей. Одни факты: заведующий почтой, старший телеграфист, поездка на такси, оба разговора Феди — гитариста с шофером, история с конфетами, потом капитан Рубченко.
О выстреле он рассказал так:
— Эта история была сообщена Павлу Остаповичу не вся целиком. Он остановил Алешу… Когда, Лешик?
— Когда пень грузили в такси, — поспешно подсказал я.
— Да, в такси. Павел Остапович начал расспрашивать второго мальчика…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
