На дворе стреляет мороз; зеленоватый лунный свет смотрит сквозь узорные - во льду - стёкла окна, хорошо осветив доброе носатое лицо и зажигая тёмные глаза фосфорическим огнём. Шёлковая головка, прикрыв волосы бабушки, блестит, точно кованая, тёмное платье шевелится, струится с плеч, расстилаясь по полу.
Кончив молитву, бабушка молча разденется, аккуратно сложит одежду на сундук в углу и подойдёт к постели, а я притворяюсь, что крепко уснул.
- Ведь врёшь, поди, разбойник, не спишь? - тихонько говорит она. - Не спишь, мол, голуба душа? Ну-ко, давай одеяло!
Предвкушая дальнейшее, я не могу сдержать улыбки; тогда она рычит:
- А-а, так ты над бабушкой-старухой шутки шутить затеял!
Взяв одеяло за край, она так ловко и сильно дёргает его к себе, что я подскакиваю в воздухе и, несколько раз перевернувшись, шлёпаюсь в мягкую перину, а она хохочет:
- Что, редькин сын? Съел комара?
Но иногда она молится очень долго, я действительно засыпаю и уже не слышу, как она ложится.
Долгие молитвы всегда завершают дни огорчений, ссор и драк; слушать их очень интересно; бабушка подробно рассказывает богу обо всём, что случилось в доме; грузно, большим холмом стоит на коленях и сначала шепчет невнятно, быстро, а потом густо ворчит:
- Ты, господи, сам знаешь, - всякому хочется, что получше. Михайло-то старшой, ему бы в городе-то надо остаться, за реку ехать обидно ему, и место там новое, неиспытанное, что будет - неведомо. А отец - он Якова больше любит. Али хорошо - неровно-то детей любить? Упрям старик - ты бы, господи, вразумил его.
Глядя на тёмные иконы большими светящимися глазами, она советует богу своему:
- Наведи-ко ты, господи, добрый сон на него, чтобы понять ему, как надобно детей-то делить!
Крестится, кланяется в землю, стукаясь большим лбом о половицу, и, снова выпрямившись, говорит внушительно:
- Варваре-то улыбнулся бы радостью какой! Чем она тебя прогневала, чем грешней других? Что это: женщина молодая, здоровая, а в печали живёт. И вспомяни, господи, Григорья, - глаза-то у него всё хуже. Ослепнет - по миру пойдет, нехорошо! Всю свою силу он на дедушку истратил, а дедушка разве поможет... О, господи, господи...
Она долго молчит, покорно опустив голову и руки, точно уснула крепко, замёрзла.
- Что еще? - вслух вспоминает она, приморщив брови. - Спаси, помилуй всех православных; меня, дуру окаянную, прости,- ты знаешь: не со зла грешу, а по глупому разуму.
И, глубоко вздохнув, она говорит ласково, удовлетворенно:
- Все ты, родимый, знаешь, все тебе, батюшка, ведомо.
Мне очень нравился бабушкин бог, такой близкий ей, и я часто просил ее:
- Расскажи про бога!
Она говорила о нём особенно: очень тихо, странно растягивая слова, прикрыв глаза и непременно сидя; приподнимется, сядет, накинет на простоволосую голову платок и заведет надолго, пока не заснешь:
- Сидит господь на холме, среди луга райского, на престоле синя камня яхонта, под серебряными липами, а те липы цветут весь год кругом; нет в раю ни зимы, ни осени, и цветы николи не вянут, так и цветут неустанно, в радость угодникам божьим. А около господа ангелы летают во множестве,- как снег идёт али пчелы роятся,- али бы белые голуби летают с неба на землю да опять на небо и обо всем богу сказывают про нас, про людей. Тут и твой, и мой, и дедушкин - каждому ангел дан, господь ко всем равен. Вот твой ангел господу приносит: "Лексей дедушке язык высунул!" А господь и распорядится: "Ну, пускай старик посечёт его!" И так всё, про всех, и всем он воздаёт по делам - кому горем, кому радостью. И так все это хорошо у него, что ангелы веселятся, плещут крыльями и поют ему бесперечь: "Слава тебе, господи, слава тебе!" А он, милый, только улыбается им - дескать, ладно уж!
И сама она улыбается, покачивая головою.
- Ты это видела?
- Не видала, а знаю! - отвечает она задумчиво.
Говоря о боге, рае, ангелах, она становилась маленькой и кроткой, лицо её молодело, влажные глаза струили особенно теплый свет. Я брал в руки тяжёлые атласные косы, обертывал ими шею себе и, не двигаясь, чутко слушал бесконечные, никогда не надоедавшие рассказы.
- Бога видеть человеку не дано - ослепнешь; только святые глядят на него во весь глаз. А вот ангелов видела я; они показываются, когда душа чиста. Стояла я в церкви у ранней обедни, а в алтаре и ходят двое, как туманы, видно сквозь них всё, светлые, светлые, и крылья до полу, кружевные, кисейные. Ходят они кругом престола и отцу Илье помогают, старичку: он поднимет ветхие руки, богу молясь, а они локотки его поддерживают. Он очень старенький был, слепой уж, тыкался обо всё и поскорости после того успел, скончался. Я тогда, как увидала их,- обмерла от радости, сердце заныло, слезы катятся,- ох, хорошо было! Ой, Ленька, голуба душа, хорошо все у бога на небе и на земле, так хорошо...
- А у нас хорошо разве?
Осенив себя крестом, бабушка ответила:
- Слава пресвятой богородице,- все хорошо!
Это меня смущало: трудно было признать, что в доме всё хорошо; мне казалось, в нем живётся хуже и хуже. Однажды, проходя мимо двери в комнату дяди Михаила, я видел, как тетка Наталья, вся в белом, прижав руки ко груди, металась по комнате, вскрикивая негромко, но страшно:
- Господи, прибери меня, уведи меня...
Молитва ее была мне понятна, и я понимал Григория, когда он ворчал:
- Ослепну, по миру пойду, и то лучше будет...
Мне хотелось, чтобы он ослеп скорее, - я попросился бы в поводыри к нему, и ходили бы мы по миру вместе. Я уже говорил ему об этом; мастер, усмехаясь в бороду, ответил:
- Вот и ладно, и пойдём! А я буду оглашать в городе: это вот Василья Каширина, цехового старшины, внук, от дочери! Занятно будет...
Не однажды я видел под пустыми глазами тетки Натальи синие опухоли, на жёлтом лице её - вспухшие губы. Я спрашивал бабушку:
- Дядя бьет ее?
Вздыхая, она отвечала:
- Бьет тихонько, анафема проклятый? Дедушка не велит бить её, так он по ночам. Злой он, а она - кисель...
И рассказывает, воодушевляясь:
- Все-таки теперь уж не бьют так, как бивали! Ну, в зубы ударит, в ухо, за косы минуту потреплет, а ведь раньше-то часами истязали! Меня дедушка однова бил на первый день Пасхи от обедни до вечера. Побьёт устанет, а отдохнув - опять. И вожжами н всяко.
- За что?
- Не помню уж. А вдругорядь он меня избил до полусмерти да пятеро суток есть не давал,- еле выжила тогда. А то еще...
Это удивляло меня до онемения: бабушка была вдвое крупнее деда, и не верилось, что он может одолеть её.
- Разве он сильнее тебя?
- Не сильнее, а старше! Кроме того - муж! 3а меня с него бог спросит, а мне заказано терпеть...
Интересно и приятно было видеть, как она оттирала пыль с икон, чистила ризы; иконы были богатые, в жемчугах, серебре и цветных каменьях по венчикам; она брала ловкими руками икону, улыбаясь смотрела на неё и говорила умиленно:
- Эко милое личико!..
Перекрестясь, целовала.
- Запылилася, окоптела,- ах ты, мать всепомощная, радость неизбывная! Гляди, Леня, голуба душа, письмо какое тонкое, фигурки-то махонькие, а всякая отдельно стоит. Зовется это Двенадцать праздников, в середине же божия матерь Феодоровская, предобрая. А это вот - Не рыдай мене, мати, зряще во гробе...
Иногда мне казалось, что она так же задушевно и серьезно играет в иконы, как пришибленная сестра Катерина - в куклы.
Она нередко видала чертей, во множестве и в одиночку.
- Иду как-то великим постом, ночью, мимо Рудольфова дома; ночь лунная, молосная, вдруг вижу: верхом на крыше, около трубы, сидит чёрный, нагнул рогатую-то голову над трубой и нюхает, фыркает, большой, лохматый. Нюхает да хвостом по крыше и возит, шаркает. Я перекрестила его: "Да воскреснет бог и расточатся врази его", - говорю. Тут он взвизгнул тихонько и соскользнул кувырком с крыши-то во двор,- расточился! Должно, скоромное варили Рудольфы в этот день, он и нюхал, радуясь...
Я смеюсь, представляя, как черт летит кувырком с крыши, и она тоже смеётся, говоря:
- Очень они любят озорство, совсем как малые дети! Вот однажды стирала я в бане, и дошло время до полуночи; вдруг дверца каменки как отскочит! И посыпались оттуда они, мал мала меньше, красненькие, зелёные, черные, как тараканы. Я - к двери,- нет ходу; увязла средь бесов, всю баню забили они, повернуться нельзя, под ноги лезут, дёргают, сжали так, что и окститься не могу! Мохнатенькие, мягкие, горячие, вроде котят, только на задних лапах все; кружатся, озоруют, зубёнки мышиные скалят, глазишки-то зелёные, рога чуть пробились, шишечками торчат, хвостики поросячьи - ох ты, батюшки! Лишилась памяти ведь! А как воротилась в себя - свеча еле горит, корыто простыло, стиранное на пол брошено. Ах вы, думаю, раздуй вас горой!
Закрыв глаза, я вижу, как из жерла каменки, с её серых булыжников густым потоком лъются мохнатые, пёстрые твари, наполняют маленькую баню, дуют на свечу, высовывают озорниковато розовые языки. Это тоже смешно, но и жутко. Бабушка, качая головою, молчит минуту и вдруг снова точно вспыхнет вся.
