торой зияли две раны; чрезвычайно светлые, почти белые, коротко стриженые волосы покраснели и слиплись от крови, роскошный шлем валялся в пыли. В боку у крестоносца торчала стрела, насквозь пробившая латы с выгравированным на них солнцем. Судя по всему, это был командир отряда и, конечно же, он был мертв; ни один человек не мог выжить после таких ранений. Стоя над ним, Мадленка повела такую речь, обращаясь, разумеется, не к нему, а к себе самой:
— Ничего не понимаю. Как ни крути, но все равно получается, что стрелы не те, а если не те, то что это значит? Значит, ты тут ни при чем и твои люди тоже. Но это мог быть и другой отряд крестоносцев, вот в чем штука. И зачем они побросали эти платья? Загадка! Одно аксамитовое с жемчугами целого состояния стоит. — Тут Мадленка малость приврала, хотя в общем она была права. — И при чем тут бродяги? За что их убивать? Или…
Мадленка остолбенела. Рыцарь неторопливо разлепил черные ресницы, поднял голову и взглянул ей прямо в лицо снизу вверх, спокойным и слегка отчужденным взором. У него были синие глаза, такие синие, — Мадленка даже не подозревала, что такие глаза могут быть у человека. В них словно заблудилось небо, и Мадленка, открыв рот, засмотрелась в них. На мгновение она совершенно забылась, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы рыцарь извернулся всем телом, как змея, и с непостижимой для умирающего резвостью потянулся к своему мечу.
Однако отдадим должное Мадленке: ее не так-то просто было выбить из колеи, даже глазами ярче небесной лазури. Мадленка наступила рыцарю каблуком на руку, а другой ногой отшвырнула меч подальше, однако крестоносец, похоже, не собирался сдаваться. Он выдернул руку и выхватил из-за пояса узкий длинный кинжал — мизерикордию, которым обычно добивали раненых; но и для того, чтобы просто убить человека, это было достаточно грозное оружие, а уж на клинок этой мизерикордии можно было нанизать по меньшей мере три Мадленки. Прежде, однако, чем крестоносец успел воспользоваться ею, Мадленка извернулась и без особого ожесточения ткнула его кулаком в рану на груди. Рыцарь захлебнулся в безмолвном крике и обмяк. Мадленка подобрала мизерикордию, отметила про себя, что на рукояти тоже выгравировано солнце, окруженное лучами, спрятала ее за пояс и, убедившись, что другого оружия поблизости не имеется, осуждающе поглядела на рыцаря. Синеглазый молчал и не подавал признаков жизни. Мадленка осторожно толкнула его носком сапога — он не шевелился.
— Вот нечестивец! — сказала Мадленка, отчего-то чувствуя себя совершенно несчастной. Абсолютно не к месту ей вспомнилось выражение древнего поэта Горация: «Варваров синеокая орда» из его «Эподов». Мадленка сердито фыркнула. Какие варвары, какой Гораций? Желудок сводит от голода.
Мадленка подобрала сумку с едой и, убедившись, что прочие покойники не проявляют пагубных стремлений восстать из мертвых, уселась на камень напротив синеглазого, чтобы не пропустить момент, когда он очнется, и с жадностью запустила зубы в хлеб. От него исходил запах, который Мадленка любила больше всего на свете — запах свежей выпечки.
— Экий знатный хлеб, — рассуждала Мадленка с набитым ртом, — сразу видать, что немецкий. Наш мельник, подлец, какой только дряни в муку не сует. — Она выпила глоток вина из фляги и скривилась. — А вот винцо дрянное! Неважнецкое, прямо скажем, вино. Не вино, а кислятина. — Она перехватила взгляд рыцаря, пришедшего в себя, и едва не поперхнулась. — Э… э… Добрый день, любезный господин, — продолжала она уже по-немецки, не переставая есть. — Хотя для кого-то он не был таким добрым, как я погляжу.
… Больше всего на свете он боялся этого мгновения — когда останется беззащитным и беспомощным перед лицом дерзкого и уверенного в себе врага, которого придется просить о последней милости, и вот этот момент наступил. Крестоносец не проронил ни слова, оглядывая диковинно одетого юношу, с завидным аппетитом истребляющего припасы оруженосца Генриха.
Так вот он, оказывается, каков — человек, которого небо послало восторжествовать над ним, бывшим когда-то лучшим из лучших. Мальчишка, зубоскал, рыжий, невзрачный, уши оттопыриваются, космы свисают ниже плеч, а глаза жалкие. Воровские глаза, бегающие, — и при мысли, что такому ничтожному созданию суждено покончить с ним, Боэмундом фон Мейссеном, крестоносец почувствовал, как гнев и обида закипают в его груди.
Он прикрыл глаза, но слушать это торжествующее чавканье было еще невыносимее, и тогда он снова поднял сумрачный взор на своего противника. Мадленка сделала судорожное движение, чтобы проглотить все, что было у нее во рту, и это удалось ей не сразу.
— Хочешь есть? — без обиняков спросила она. От такого пристального взгляда немудрено начать ежиться, подумалось ей. — Ну, не хочешь, как хочешь.
— Верни мне кинжал, — неожиданно сказал рыцарь.
— Чтобы ты меня зарезал? — фыркнула Мадленка. — Благодарю покорно, я не такой глупец.
Рыцарь закусил губу и прислонился затылком к дереву. Надо же, думала Мадленка, волосы светлые-светлые, а брови черные, и небольшая бородка, окаймляющая овал лица, — тоже. Линия яркого рта красивая, как у нашего причетника, года три назад помершего от чумы, и нос прямой, греческий. Ладный молодец, но наверняка негодяй, потому как крестоносец, а хуже крестоносца и вообразить себе трудно.
— Вор, — холодно сказал рыцарь.
— Может быть, — неожиданно легко согласилась Мадленка, подумав. — А ты, если я не ошибаюсь, солнце? Не чересчур ли для тебя?
— Я — комтур Боэмунд фон Мейссен, — спокойно проговорил синеглазый. — Это был мой отряд.
— Вижу, — отозвалась Мадленка, делая еще глоток из фляги. — Спасибо за хлеб и вино.
— Я тот, кто сжег Белый замок, — сказал рыцарь, и глаза его при этом сверкнули.
Мадленка скривилась и поковыряла ногтем указательного пальца в зубах. Хлеб и впрямь был чудо как хорош.
— Меня это не волнует, — заявила она. — Скажи, это случаем не твои люди третьего дня напали на настоятельницу монастыря святой Клары, мать Евлалию?
— На мать Евлалию? — удивился рыцарь. — Кузину покойной королевы Ядвиги?
Настал черед Мадленки удивиться.
— Даже так? А я и не знал. Скажи, это был не ты?
— Нет, — сказал рыцарь, подумав, — не я.
— Я так и думал, — мрачно заметила Мадленка. — Скажи, куда ведет эта дорога?
— Эта дорога, — усмехнувшись, заговорил рыцарь, — ведет в славную крепость Мариенбург, которую вы, жалкие люди, называете Мальборком.
— А, дьявол! — вырвалось у Мадленки. Для любого поляка той поры слова «Мальборк» и «смерть» значили примерно одно и то же. — Ты не врешь? А на другом конце что?
— Замок князя Доминика Диковского, — нехотя ответил рыцарь.
— И что ты там забыл? — спросила Мадленка неприязненно.
— Я вез выкуп за брата Филибера де Ланже, — объяснил рыцарь, — но подлые поляки напали на нас из засады. Лучше мне было умереть, чем снести такой позор.
От подобной наглости у Мадленки захватило дух. Всем полякам было отлично известно, что именно крестоносцы всегда норовят ударить в спину, не то что благородные польские шляхтичи; и нате вам, какой-то недобитый немецкий рыцарь осмеливается утверждать обратное! Но, поглядев в синие глаза, Мадленка немного смягчилась.
— Да, не повезло тебе, — осторожно сказала она. — И другу твоему не повезло.
— Верно. Я должен тебя поблагодарить. Мадленка наморщила нос. Тон ее собеседника безотчетно не нравился ей.
— За что? — сердито спросила она.
— Ведь это ты избавил мою лошадь от страданий. Я хотел сам добить ее, но не смог.
— А… — Мадленка мотнула головой и почесала за ухом. — Так это была твоя лошадь?
— Да.
— Мне очень жаль, — искренне сказала Мадленка. — Такое прекрасное животное было, просто чудо!
Впервые за то время, что они разговаривали, рыцарь позволил себе подобие улыбки.
— Рад, что ты это оценил, юноша. А теперь тебе придется добить меня.
Кожа на скулах Мадленки натянулась, и она метнула на раненого косой взгляд. От деда она усвоила, что добивать раненого врага — постыдно и бесчестно, а безоружного — тем более.
— Нет, — коротко сказала Мадленка. — Я не могу. Прости.
— А обворовывать умирающего можешь? — резко спросил рыцарь, и глаза его потемнели.
— Клинок — всего лишь железо, — нехотя молвила Мадленка и, подумав, добавила: — А жизнь дается от Бога. Как я могу?..
Наступило долгое молчание.
— Пожалуйста, убей меня, — тихо попросил рыцарь. — Ты только избавишь меня от ненужных мучений. — И добавил с жесткой усмешкой: — Я бы наверняка оказал тебе эту услугу.
Мадленка вспыхнула, вскочила с камня, схватив самострел, и замерла. Потом отшвырнула оружие и снова опустилась на камень.
— Не искушай меня, рыцарь, — хрипло сказала она. — Недавно я своими руками вырыл могилу самому близкому мне человеку, и теперь меня не так легко испугать.
