— А если у меня было безвыходное положение? — сказал Гусько. — Ясно, посчитал нужным ударить. Я легонечко полоснул, по шее, для острастки.
— И в спину — для острастки?
Гусько улыбнулся широко и беззаботно.
— Это вопрос. Надо доказать.
— Что ж тут доказывать, — сдерживаясь, спросил Городулин, — если ты нож по рукоятку оставил в ране?
— Не я, — ответил Гусько. — Он сам. Мы когда упали, боровшись, он и напоролся на мой нож.
— А топор в Челябинске тоже я сам швырнул? — спросил Белкин.
— Насчет топора разговору нет, — ответил Гусько. — Это дело чистое, я на суде объясню. Двери ломаете, когда человек отдыхает, конечно, он не соображает спросонку…
Теперь глаза у Гусько были уже совершенно наглые и даже насмешливые.
Эту породу преступников Городулин знал хорошо. Они врут бессмысленно, отлично понимая, что ложь их очевидна, и рассчитывая только на одно, как это ни странно, — на закон. По закону положено с совершенной точностью опровергать всю их брехню, и если этот отпетый мерзавец утверждает, что милиционер сам напоролся на нож, то, несмотря на всю нелепость утверждения, надо найти научные или какие угодно доказательства, что именно он, Гусько, бандит с юности, покалечил хорошего, честного Клюева. Иначе будут цепляться прокуратура, адвокаты — все, кому не лень, лишь бы хоть как-нибудь облегчить участь преступника.
Бывало, допрашивая такого типа, Городулин чувствовал настолько сильный прилив отвращения и злобы и одновременно такую беспомощность перед законом, что быстро вставал под любым предлогом и выходил покурить в коридор. И сейчас, глядя в нахальное, бесстыжее лицо убийцы и понимая, что никакими силами его не довести даже до уровня животного, Алексей Иваныч только привычным усилием разума и воли подавил в себе желание сунуть руку в карман за пистолетом, которого все равно там и не было, ибо входить в тюрьму с оружием не полагалось. Он никогда не позволил бы себе расправиться без суда с преступником, но мысль о том, что расправиться с ним нужно сейчас, немедленно, сию секунду, у Городулина возникала. Именно поэтому Алексей Иваныч терпеть не мог адвокатов, хотя понимал, что они необходимы.
Скользнув холодным взглядом по Гусько, Городулин обернулся к Белкину и лениво сказал:
— Кончаем, Белкин. Чего, в самом деле, чикаться?.. Комар сознался, распорядитесь привести его сюда.
Оперуполномоченный тотчас вышел в коридор. Он был в некотором смятении. Ни Городулин, ни он сам понятия не имели о Комаре. А уж о том, что он сознался, и говорить не приходилось. Очевидно, Алексей Иваныч решил рискнуть. Белкин успел заметить, как на одно мгновение застыл на своем табурете Гусько, когда Городулин велел привести Комара.
Через десять минут в камеру ввели плотника Орлова. Это единственное, что мог придумать Белкин.
Городулин стоял спиной к табурету, заслоняя его, и лицом к дверям. Как только Орлов показался на пороге, Городулин презрительно, через плечо, сказал Гусько:
— Ну вот твой кореш. Целуйся с ним. Оба сгорели! И, быстро отстранившись, пристально посмотрел на обоих, матерно выругался и, не давая им опомниться, ткнув в сторону Гусько пальцем, резко спросил Орлова:
— С ним грабил?
Орлов пошевелил губами и сипло ответил:
— С ним.
— Прокашляйся! — приказал Городулин.
Орлов покорно откашлялся.
— Сука! — просвистел с табурета Гусько.
— А ну не выражаться! — оборвал его Городулин. — Садитесь, Белкин, за стол, пишите…
В этот день выяснить все до конца еще не удалось, но клин между сообщниками был вбит крепко и воля Орлова окончательно подорвана. Гусько же временами продолжал тупо цепляться за каждую травинку, даже потребовал бумагу для жалобы, часто просился в отхожее место, однако с этого дня утреннюю зарядку делать перестал и в камере поговаривал, что, кажется, дырка ему обеспечена.
6
Каждый раз, выходя из ворот тюрьмы, Алексей Иваныч чувствовал безмерную усталость. Допросы изматывали Городулина больше, чем бандита.
Жалости никакой Алексей Иваныч к нему не ощущал, да и злобы, пожалуй, тоже, а скорее всего изумление, что вот сидит на табурете человек, у которого все на месте — руки, ноги, крепко сколоченное тело, объясняется он теми же звуками, что и все остальные люди, и тем не менее это не человек, и нет у Городулина никакой возможности изменить его.
В тот день, когда дело наконец было окончательно подготовлено для передачи в прокуратуру, Алексей Иваныч вышел из тюрьмы часу в седьмом. С наслаждением втянул он в себя сырой невский воздух. Внизу, у самой пасмурной воды, стояло несколько рыболовов с донками. Задержавшись подле них, Городулин с завистью подумал:
«Эх, рыбаки, рыбаки!.. И ничего-то вы не знаете!..»
Вслух он спросил:
— На выползка?
Парень, у которого от ветра подтекало из носу, облизнул верхнюю губу и ответил:
— На макароны, дедушка.
Городулин пошел дальше. Зажигались огни в окнах, вспыхнули разом уличные фонари. Народу на улице стало много, люди шли с работы. И чем больше их попадалось навстречу, тем проще становилось на душе. В битком набитом трамвае, стиснутый со всех сторон, Алексей Иваныч только поворачивал голову в разные стороны, всматриваясь в лица людей и слушая обрывки разговоров. Ему вдруг горестно захотелось тоже возвращаться домой с такой работы, где не надо общаться с утра до ночи с подонками, ловить их, матерно ругаться, сажать в тюрьму.
«А ведь я ничего другого не умею», — подумал Городулин.
Пожалуй, ему одному сейчас в этом переполненном громыхающем вагоне было приятно, что так много разных людей рядом: пусть шумно, пусть тесно, лишь бы честно. И когда до него донеслось, как молодая женщина, в закапанной мелом косынке, обратилась к кому-то, кого Городулин не видел: «Сейчас, первым делом, горячего борща!..» — Алексей Иваныч громко и серьезно сказал:
— Приятного аппетита.
В трамвае засмеялись, а Городулин даже не улыбнулся. Ему действительно хотелось, чтобы у всех у них был всегда на обед хороший горячий борщ.
По дороге домой он зашел в Управление позвонить на Всеволожскую. Отдавая Городулину ключ от кабинета, дежурный сказал:
— Вас, товарищ подполковник, разыскивал начальник Управления.
Пока Городулин дозванивался и разговаривал со Всеволожской, из соседней комнаты привычно проникали два голоса: Агапова и секретарши Вали. Переговорив по телефону, Городулин постучал кулаком в стену.
— Агапов, зайди ко мне.
Агапов вошел вместе с Валей. Валя села в сторонке на диван.
— Ты на опознании сегодня был? — спросил Городулин.
— Был, Алексей Иваныч. Все в порядке.
— Сделал по правилам, как положено?
Молоденький румяный Агапов радостно закивал:
— Чуть не завалил, Алексей Иваныч!.. Преступник, как вы знаете, рыжий, значит, положено выставить перед свидетельницей пять рыжаков, чтоб она выбирала. А местечко-то маленькое, где мне столько рыжаков достать? Хорошо, со мной сержант был в масть. Одел я его в гражданское, посадил на стул рядом с преступником, а еще троих собирали по всему поселку… Ох я и волновался, Алексей Иваныч! Старуха смотрит на нашего сержанта, а я думаю: ну как она его сейчас опознает!..
— Когда у тебя, экзамены? — перебил его Городулин, тоже невольно улыбаясь.
— Через восемь дней.
— Как он? — обернулся Городулин к Вале и увидел, что Агапов подает ей отчаянные знаки.
— Н-ничего, — хмуро протянула она; глаза у нее были красные, вроде заплаканные.
Городулин потемнел:
— Ты зачем ее обижаешь?
— Я не обижаю, товарищ подполковник, — удивленно вытянулся Агапов; было видно, что он не врет.
— Имей в виду, — сказал Городулин, — ты там этих чисел не усвоил…
— Иррациональных, — быстро подсказал Агапов.
— Вот-вот. А без них в нашем деле как без рук. Понял? Иди. А вы останьтесь, пожалуйста, Валя.
Агапов вышел строевым шагом. Он был еще совсем молод.
Городулин пересел на диван.
— Ну, быстренько, Валя. Что стряслось? Кто обидел?..
Она шмыгнула носом и промолчала.
— Я же устал, Валюша. Пожалейте старика. Мне домой пора.
— Учите их на свою голову! — со злостью вдруг вскинулась Валя.
— Кого «их»? — спросил Городулин.
— Всех… Лыткова, Агапова… Всех…
— Не понимаю.
— А то, что Лыткова назначают к нам в отдел. Вот что! — выпалила Валя, снова со злостью, словно Городулин был в этом виноват.
— Ну, назначают, — спокойно сказал Городулин. — Он и так за нашим отделом. Подумаешь, делов палата…
— Вы, честное слово, Алексей Иваныч, как маленький! — Она повернула к нему зареванное лицо. — Его же на ваше место назначают. На ваше, понимаете?..
— А меня куда? — наивно спросил Городулин.
— К нему заместителем.
Он вынул папиросу, закурил, потом поплевал на нее, притушил и аккуратно положил в пепельницу. Валя с испугом смотрела на него, она уже жалела, что проболталась.
