— Что вамъ, мужчинамъ, когда-нибудь дѣлается!..
— Я этой барыни не знаю, а знаю другихъ, сказалъ онъ, подчеркивая свои слова, — онѣ свои средства очарованія готовы примѣривать на первомъ попавшемся имъ подъ руку человѣкѣ такъ же просто, какъ, вотъ, модистки ваши примѣриваютъ чепцы на картонномъ болванѣ. Годится, чепецъ идетъ, куда ему дѣйствительно слѣдуетъ, а ненужную болѣе картонную голову подъ столъ. Только тутъ разница: отъ такой примѣрки иная человѣческая голова и совсѣмъ разлетѣться готова.
— Вѣдь нашелъ же сравненіе! замѣтила княгиня, покачивая со смѣхомъ головой.
Тата, налившая въ это время чай въ его стаканъ, быстро подняла голову и, опустивъ чайникъ, обернулась на Скавронцева:
— И вы знаете такихъ женщинъ, Александръ Андреевичъ? спросила она какъ бы задрожавшимъ голосомъ.
— Знавалъ, Наталья Васильевна, знавалъ, отвѣтилъ онъ тономъ шутки, развязность котораго не была однако въ состояніи затаить отъ чуткаго слуха дѣвушки прорывавшуюся изъ-подъ него ноту глубокаго внутренняго смущенія.
— Вашъ чай готовъ, сухо вымолвила она послѣ долгой паузы, слѣдовавшей за этимъ отвѣтомъ его, встала, перешла къ своему рисовальному столу и — ни единаго слова затѣмъ не проронила уже въ теченіе вечера.
На другой, на третій день то же. Она не говорила съ нимъ, да и ни съ кѣмъ не говорила: ее будто всю разомъ одолѣло какое-то гнетущее горе.
Маленькая княгиня даже это замѣтила:
— Что ты такая скучная, Тата, молчишь все, не здоровится тебѣ?
— Я вообще не говорливая, maman, вы знаете, отвѣчала она какъ бы разбитымъ голосомъ, — да и веселиться особенно не изъ чего, договорила она ужь чуть слышно, и глаза ея, полные печали и словно упрека, скользнули на мигъ въ сторону Александра Андреевича.
— Ah, oui, cette guerre, cette malheureuse guerre! Et mon pauvre Anatole!… немедленно завздыхала на это княгиня, причемъ слезы ея такъ и закапали на синій муаръ юпки, изъ которой выкраивала она эпитрахиль отцу Ефиму. Она поспѣшно принялась обтирать ихъ платкомъ…
* * *
"Сущее навожденіе, чортъ его бери!" повторялъ себѣ въ двадцатый разъ Скавронцевъ, лихорадочно шагая среди ночной тиши вдоль и поперекъ комнатъ своего флигеля. Онъ отбился ото сна, отъ ѣды. "Неужели, неужели?" стоялъ у него неотступно въ головѣ вопросъ, который онъ не рѣшался даже никакъ выговорить до конца. Онъ не вѣрилъ… и вѣрилъ въ какомъ-то затаенномъ уголкѣ своего существа, — вѣрилъ со страхомъ, мукой и стыдомъ… "Ну и что жь еслибы даже она… развѣ это возможно… развѣ бы я, поддавшись, подлецомъ поступилъ", энергично выговаривалъ онъ себѣ… А вмѣстѣ съ тѣмъ кровь закипѣла и бурлила въ немъ какъ въ двадцать лѣтъ. Онъ пылалъ тѣмъ же романически плотояднымъ пламенемъ, какой въ оные дни зажигала въ немъ Вѣрочка Миловзорова, когда, исправно выдѣлывая свои chassé battu въ pas de cioq втораго дѣйствія Наяды и рыбака, стала она "отвѣчать" ему въ первый разъ со сцены. Но насколько тоньше, изящнѣе, обаятельнѣе былъ теперь предметъ, вызывавшій въ немъ эти давно замолкшія ощущенія! Стройный станъ, аристократическая поступь и движенія Тата, прелестное очертаніе ея плечъ, угадываемое подъ легкими тканями ея лѣтнихъ платьевъ, ея зеленые, русалочьи глаза и этотъ неотразимый шепотъ ея голоса… Голова, дѣйствительно, готова была "разлетѣться" у него. Это пламя изжитой молодости, придушенное восемнадцатью годами деревенской глуши и житейскихъ заботъ, прорывалось теперь изъ-подъ пепла съ неудержимою, горячечною силой…
"Провѣтриться надо, уѣхать на время!" рѣшилъ онъ въ концѣ концовъ. И извѣстивъ объ этомъ коротенькой запиской княгиню, не простившись ни съ нею, ни съ Тата, уѣхалъ раннимъ утромъ "на побывку" къ семьѣ.
Онъ разсчитывалъ пробыть съ нею недѣли двѣ, а не прожилъ и одной. Двойной подбородокъ, жидкія косицы и распашныя блузы госпожи Скавронцевой возбуждали въ немъ чувство близкое къ остервѣненію; сыновья его несли между собою въ разговорѣ такую ахинею объ "антагонизмѣ стараго культа индивидуализма съ современною формулой коллективизма массъ", что у него то и дѣло чесались руки взять ихъ обоихъ за шиворотъ и спустить съ лѣстницы головою внизъ. Количество папиросокъ, выкуренныхъ имъ за это время въ видѣ антидота противъ бушевавшей въ немъ злости, достигло цифры совершенно баснословной…
Онъ вернулся въ Большіе Дворы въ воскресный день, когда мастерская княжны была пуста. Мать ея была у обѣдни. Она гуляла въ саду и первымъ предметомъ попалась ему на встрѣчу въ аллеѣ, по пути въ его флигелю. Онъ этого не ожидалъ и вспыхнулъ отъ радости и смущенія.
— Честь имѣю кланяться! сказалъ онъ съ улыбкой, осиливая себя и скидавая шляпу съ головы.
Она остановилась, пристально взглянула на него, опустила зонтикъ, который держала надъ головой, на высоту своего лица и, послѣ довольно долгаго и томительнаго для него молчанія, проговорила медленно и строго:
— Почему вы уѣхали?
— Нужно было! нѣсколько оторопѣло отвѣчалъ онъ.
— Говорите откровенно, продолжала она, также настойчиво глядя на него во всѣ глаза:- потому что вы вообразили, что на васъ "примѣриваютъ чепчикъ" и что вы не хотите стать въ положеніе "картонной головы?" такъ это, я отгадала?
— А хотя бы и такъ! молвилъ онъ послѣ минутнаго колебанія.
— И вы въ этомъ убѣждены?
— Въ чемъ?…
— Что вы годны только для "примѣриванія?".
Онъ уже не владѣлъ собой; эти глаза жгли его…
— Послушайте… Наталья Васильевна (онъ никакъ не былъ въ состояніи; назвать ее въ эту минуту попрежнему "Тата"), что жь это такое?… Я, дѣйствительно, изъ-за того… и уѣхалъ. Я полагалъ… Положимъ, что это не такъ, выговорилъ онъ вдругъ со внезапною рѣшимостью, положимъ, что напротивъ, ни… такъ скажите мнѣ, ради Бога, къ чему… къ чему это повести можетъ?..
Тата усмѣхнулась однимъ угломъ губъ:
— А, такъ и вы тоже! Вы также имѣете претензію опредѣлить себѣ совершенно реально, что, какъ, для чего, и куда вы идете? Я думала, что это недостатокъ только нынѣшняго поколѣнія; о людяхъ вашего времени я была лучшаго мнѣнія, — вы мнѣ такъ искренно, казалось, отвѣтили въ тотъ разъ, ввернула она какъ бы вскользь, скороговоркой, — я думала, что они способн чувствовать безъ разсужденій…
— Иныя чувства себѣ дозволять не слѣдуетъ, пробормоталъ Скавронцевъ.
— Это почему?
— Потому что, кромѣ несчастія, отъ нихъ нечего другаго ждать.
— Въ самомъ дѣлѣ? спросила она загадочнымъ тономъ.
— А вы полагаете нѣтъ? сказалъ онъ, силясь принять шуточный тонъ, между тѣмъ какъ сердце такъ и колотилось въ его груди.
— Я полагаю, что чувство живетъ само по себѣ и для себя, отвѣчала она, — что оно въ самомъ себѣ находитъ и цѣль, и удовлетвореніе, и муку, и счастіе, не спрашивая и не заботясь, почему это и какъ, и что изъ этого можетъ выйти… Вѣдь это азбука, милый Александръ Андреевичъ, или вы ее успѣли забыть?
Она повела на него ласково-упрекающимъ взглядомъ и тутъ же громко засмѣялась:
— И вы серьезно того мнѣнія, что любить кого-нибудь безъ памяти, подчеркнула она, — большое несчастіе?
— Вы меня и въ самомъ дѣлѣ съ ума сведете подъ старость лѣтъ! вскликнулъ онъ, весь загораясь.
— Этого отъ васъ вовсе не требуется, — и она холодно покачала своею красивою головой;- а поглядите вонъ на эту большую липу: съ нея не мало опало уже, листьевъ, а она все также всѣмъ тѣмъ, что у нея осталось зеленаго, живаго, трепещетъ и нѣжится спокойно и радостно подъ солнцемъ… Совѣтую вамъ взять съ нея примѣръ въ точности.
— Изнывать подъ этимъ солнцемъ, пока и весь облетишь, молвилъ онъ съ комически-горькимъ оттѣнкомъ въ выраженіи, — да и то, прибавилъ онъ, — если ему не вздумается въ тучу спрятаться.
Тата капризнымъ движеніемъ пожала плечами:
— За погоду никогда отвѣчать нельзя, mais cela ne change rien à l'ordre du jour…
Она кивнула ему весело улыбаясь и ушла въ свои комнаты.
* * *
Разговоръ этотъ, казалось бы, не могъ оставить въ немъ на малѣйшей иллюзіи. Она "тѣшилась" и только…
Но онъ былъ уже охваченъ, и трезвое сознаніе того, чѣмъ служилъ онъ ей теперь, не было уже въ состояніи удержать его на безумномъ теченіи, которое уносило его невѣдомо куда.
Авторитетное его значеніе въ домѣ, сознаніе своего достоинства, уваженіе къ себѣ, все это какъ-то разомъ рухнуло для него; изъ ментора онъ превратился въ раба и послушника безъ воли, безъ силы противодѣйствія. Старческая страсть прививаетъ что-то женственное самымъ сильнымъ мужскимъ натурамъ; къ ея незаконному пламени примѣшивается всегда какая-то робость, что-то похожее на сознаніе преступности… Скавронцевъ испытывалъ это: онъ каялся въ своей "блажи", робѣлъ предъ Тата, пытался "порвать", уйти изъ-подъ ея власти… и не могъ, и чувствовалъ, какъ каждый день все глубже уходитъ въ "этотъ омутъ". Онъ ей принадлежалъ уже весь; внѣ ея не оставалось ни единаго помысла, ни единаго соображенія въ его мозгу. Онъ вставалъ и ложился съ мыслію о ней; въ головѣ его неотступно стояло послѣднее сказанное ею слово, улыбка, движеніе, поворотъ шеи ея въ данную минуту, съ цѣлымъ роемъ впечатлѣній, вынесенныхъ имъ изо всего этого… Тонкій запахъ духовъ, вѣявшій отъ нея, отъ ея бѣлья, приводилъ его въ какое-то экстатическое состояніе. Онъ мальчишествовалъ, кралъ ея старыя перчатки и укладывался на нихъ головою, — засыпая, цѣловалъ ладонь свою, о которую опирала она предъ тѣмъ свою ножку, чтобы сѣсть на лошадь, — прогуливался ночью по цѣлымъ часамъ подъ ея окнами… Въ тѣ рѣдкія минуты, когда онъ приходилъ въ себя его проникалъ какой-то суевѣрный ужасъ. "Я ее запоемъ пью, япротивъ этого никакого снадобья, никакого заговора нѣтъ!" говорилъ онъ себѣ съ отчаяніемъ…
