Шагая впереди, Петр Андреевич иногда оглядывался. Похожий на монашка с картинки отец Игнатий шагал следом за ним, не отставая.
Поднялись еще выше, и стала видна церковь. Сверкая на солнце позолоченными крестами, она словно бы парила над землей, плыла, как белое облачко…
— Видите, красота какая у нас… — горделиво сказал Петр Андреевич.
— Да… Красиво… — согласился отец Игнатий, останавливаясь и оглядываясь назад. — А еще далеко идти?
— Пришли уже…
Родники пузырились в почерневшем невысоком срубе на речном берегу. Из-за черных, осевших на дно листьев вода внутри сруба казалась темной, но, переливаясь через желобок, становилась прозрачной — сверкающим на солнце ручейком бежала вниз, к реке…
Петр Андреевич остановился. Сколько раз уже приходил он сюда, но всегда в первое мгновение терялся. В памяти почему-то эти родники выглядели более значительными, более грандиозными, что ли. И поэтому в первое мгновение, видя их наяву, Петр Андреевич всегда испытывал легкое смущение и разочарование от их неприметности, обыденности… Сейчас это разочарование было особенно острым.
Петр Андреевич попытался представить, какими глазами смотрит отец Игнатий на эти неказистые, ничего особенного из себя не представляющие родники, попытался вообразить разочарование, которое, небось, испытывает сейчас священник, и ему стало обидно и за родники, и за самого себя. Он не стал ничего говорить, прошел к обрыву на краю. Далеко внизу, извиваясь, синела река. Разбухшая от талой воды, она была сейчас полноводной и могучей, и трудно было представить, что через пару месяцев она сожмется, ссохнется, сделается такой же неприметной, как и эти родники.
От этих мыслей невеселых отвлек Петра Андреевича голос отца Игнатия. Встав возле потемневшего сруба, он пел:
— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на сопротивныя даруя и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство…
Потом опустился на колени и, перекрестив воду, зачерпнул ее ладонями из сруба, попил. Потом так же неторопливо умыл лицо.
У Петра Андреевича даже дыхание перехватило от высокой целомудренной красоты происходящего. Тоненькие, полуголые березки, потемневшие бревна сруба, весь в черном священник — все это было так неотделимо друг от друга, что щемило сердце.
Когда священник поднялся и, отойдя чуть в сторону от родника, присел на повалившейся сосне, Петр Андреевич тоже подошел к роднику. Перекрестился и, нагнувшись, зачерпнул ладонями пригоршню ломяще-холодной воды. Попил. Потом снова нагнулся, чтобы умыться. Дно родника было темным от опавшего и утонувшего лесного мусора. Но вода была такой прозрачной, что видно было, как шевелится там, на дне, темнота клубящихся родниковых струй.
— Вот ведь как… — присаживаясь рядом с отцом Игнатием на поваленной сосне, сказал он. — Сколько времени не чистили родник, а вода все равно чистая… Чище, наверно, и не бывает. Удивительная все-таки штука…
— Бывает, что и мутятся родники… — тихо проговорил отец Игнатий, глядя вдаль, где за деревьями, внизу, синела на солнце разлившаяся река.
— Это когда, наверно, землей завалят или еще что… — сказал Петр Андреевич.
— Нет… — сказал священник. — У преподобного Серафима Саровского иначе было. Пришел к нему офицер благословения попросить, а источник, возле которого преподобный стоял, вдруг мутным в это время стал. Прогнал святой старец офицера, так и не дав благословения.
— Так это из-за офицера, что ли, источник замутился?
— Из-за него… Такой, видно, уж это человек был.
Петр Андреевич покрутил головой, но спорить не стал, не хотелось почему-то, спросил только:
— А когда это было?
— Святой Серафим Саровский в прошлом веке жил. Как раз когда и Пьер Безухов ваш любимый. Вполне по времени и Пьер Безухов мог бы за благословением к Серафиму Саровскому прийти.
— И что же? Ему бы тоже он благословения не дал?
— Откуда же я знаю… Это только самому батюшке Серафиму ведомо было, какой человек приходит к нему. Если злоумышление какое таит в душе или злобу к России — все насквозь видел преподобный. А Пьер масон был, декабрист опять же… Может, и его прогнал бы Серафимушка. Великий молитвенник за Россию был…
Отец Игнатий замолчал. Молчал и Петр Андреевич. Тихо было. Только журчал сбегающий от родника к реке ручеек да еще тихо шуршал, покачивая ветки, гуляющий здесь, наверху, ветерок.
— Спаси, Господи, люди Твоя… — задумчиво проговорил Петр Андреевич. — А что, это молитва такая?
— Да… Молитва за Отечество… Тропарь Кресту… — сказал отец Игнатий, вставая. — Спасибо вам, что родники показали.
— А вы дорогу-то назад найдете? — Петр Андреевич тоже встал. — Мы ведь далеко зашли…
— Найду… Я запомнил… — улыбнулся отец Игнатий. — Да и храм видно, так что не заблужусь. А вы еще здесь посидите?
— Ага… Да мне вообще напрямик можно к себе пройти. Тут, если через лес, не так уж и долго до нашего поселка.
— Ну, хорошо тогда… С Богом…
— До свидания… — сказал Петр Андреевич, глядя вслед уходящему священнику.
Он уже отошел на несколько шагов, когда Петр Андреевич окликнул его:
— Отец Игнатий!
— Да? — Священник обернулся к нему.
— Понимаете… — смутился Петр Андреевич. — Ну, в общем, я чего хотел сказать… Ну, значит, прежний-то батюшка каждый раз спрашивал, когда я креститься буду… Вот… А вы почему-то даже и не поинтересовались.
— Но вы же сами говорите, что вы — толстовец…
— Ну и что, что говорю? Вы же тоже мне объяснили, что, может, и не толстовец я совсем. Может, я только думаю, что я толстовец?
— Хорошо… — сказал священник. — Если вы надумаете все-таки креститься, приходите. Храни вас Бог…
И он ушел, скрылся в нежно-зеленых березках. А Петр Андреевич снова опустился на поваленную сосну, вытащил из кармана сигарету.
«Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое…» — вспомнил он и почувствовал, что ему хочется заплакать, так хорошо, так покойно сейчас было душе.
Клонилось за верхушки деревьев уходящее солнце. Вытягивались тени, и все журчал и журчал негромко бегущий от родников к реке ручеек…
Да еще «Спаси, Господи, люди Твоя…» время от времени едва слышно повторял Петр Андреевич, и чистые слезы сами бежали по лицу.
Петр Андреевич не вытирал их…
Ночной дождь
Весь день лил дождь. Не стих он и к вечеру.
— Вот ведь льет-то… — сказала Анна Петровна, останавливаясь у окна. — Словно конец света наступает.
— Ложитесь спать, мама! — ответила Вера.
Она тут же пожалела, что не удалось сдержать вспыхнувшую досаду, но едва пожалела об этом, как рассердилась и на себя, и свекровь еще сильнее.
Господи! Да не нужно было и приезжать на дачу…
Это его мать, пускай он и вез бы продукты, а то остался дома, а она, Вера, здесь, и теперь, наверное, и не сможет вернуться из-за дождя в город.
— Наш-то не приедет, кажется… — вздохнула Анна Петровна. — Такой дождь.
— Куда ему ехать? — сказала Вера. — Растает еще.
— Может быть, дела какие…
— Конечно, дела… — усмехнулась Вера и уже помягче добавила: — Ложитесь спать, мама. У меня голова раскалывается.
— Дождь… — словно не слыша ее, проговорила Анна Петровна. — Соседская старушка сегодня опять на поле за морковкой поехала, я видела — с мешком шла…
— Откуда вы знаете, мама, что за морковкой? Может, просто ходила нарвать травы? Почему вы о людях так думаете?
— Она сама рассказывала… — не обидевшись, ответила Анна Петровна. — Вчера она тоже ходила, но неудачно… Там караулят… А она к каким-то парням молодым пристроилась, вместе с ними собирала, к парням бригадирша боялась подходить. А когда собрала целый мешок, парни у нее морковку отобрали, погрузили со своими мешками в машину и уехали…
Вера искоса взглянула на свекровь. Высокая, прямая и в свои семьдесят лет, она стояла у окна, и в выражении лица, как и в голосе, не было ни осуждения, ни сожаления.
Как-то очень бесстрастно рассказывала она эту историю, никак не обнаруживая своего отношения. Впрочем, она и всегда говорила так, словно выжидая, как отнесутся к этому другие…
Веру это раздражало, а муж объяснял манеру матери разговаривать так — беженским синдромом. Дескать, раньше она была другой, пока не пришлось за бесценок продать квартиру и перебраться сюда. Сейчас Верин муж пытался купить матери хотя бы комнату в коммуналке, но и на комнату придется, по-видимому, добавлять свои деньги. Хорошо еще, что хоть контейнер с вещами застрял где-то. А то и не придумаешь, куда сложить. Разве только сюда везти, на дачу…
— А мне жалко соседскую старушку… — сказала Анна Петровна. — Понимаете, Вера, я представила себе огромное черное поле. Грузовик, застрявший вдали… Пирамиды пустых ящиков… И никого, никого вокруг. Только эта старушка с молодыми здоровыми прохвостами.
