— Ты помоги отцу, — попросил Кольку лейтенант. — Помоги. Ему очень твоя помощь нужна. — И заговорил о другом, веселее: — Так сколько же ты часов тут отработал, Николай? Сразу после школы небось сюда? Не пивши, не евши, а?
— Не, я со второго урока… — не подумав, брякнул Колька и сразу закрыл рог. Но было уже поздно. Андрей Андреевич даже крякнул с досады.
— Экий ты… Не понимаешь, что ли… — И вдруг ловко развернул Кольку лицом к выходу с чердака. — Шагом марш! И пока не исправишь двойки, дорогу сюда забудь.
Низко опустив голову, Колька поплелся к выходу. Он не оглянулся, не ответил. Но если спина человека может выражать его чувства, то Колькина спина выражала столько горя и обиды, что Мишка, Генка и Валера дружно засопели в знак сочувствия.
— Насчет двоек у нас должен быть крепкий уговор, — заговорил Андрей Андреевич, как будто и не заметил общих переживаний. — Какой уговор, вам, надеюсь, ясно. Пока что можете задавать Ковалеву вопросы, если что будет непонятно по уходу за голубями. Но на чердак его не пускать — ни-ни. А теперь берите голубей и сажайте в новую голубятню.
Голуби, оказавшись в просторном помещении, стали расправлять клювами слежавшиеся перышки, прохаживаться и даже ворковать, но понемногу и очень тихо. Мише вдруг стало грустно оттого, что Колька не видит всего этого. А ведь как Колька старался! Разве без него построили бы голубятню за один день? Ну, пусть не до конца построили, еще много доделок, но ведь построили!
…Голуби, как маленькие ракеты, взлетали над школьной крышей всю зиму и всю весну. Начались летние каникулы, опустела школа, а трое приятелей каждое утро являлись на чердак, как на уроки. Их уже ждал Колька Ковалев.
И только однажды ранним утром Колька впопыхах забежал на чердак, вынул из клетки двух белых «почтарей», спрятал за пазуху и, ни минуты не задерживаясь, выбежал на лестницу.
Озеро было недалеко от города. По реке, на моторной лодке, туда можно было добраться за полчаса. В приозерный поселок шел автобус. Четверо выгрузились из него на конечной остановке и, зевая и ежась спросонья, зашагали по шоссе, а потом свернули сперва на проселок, а потом по тропинке в прибрежный лесок.
Место нашлось как по заказу: горка, поросшая густым кустарником, над самой впадиной, где, как хорошо было известно ребятам, водились жирные лещи. Залегли в кустах, осторожно разведали лаз к самому обрыву, откуда можно будет наблюдать за событиями. Вот только будут ли они, события?
— А вдруг не приедут? — засомневался Генка.
— Приедут, — невесело подтвердил Колька Ковалев. И сказал это так, что у всех троих приятелей вдруг заскребло на душе, и им смутно представилось, что заняты они не таким уж веселым и азартным делом.
Но Колька, видно, и в самом деле что-то знал, потому что со стороны реки послышался в скором времени слабый стрекот лодочного мотора. Звук неуклонно приближался.
Все они делали очень спокойно — те, кто приехал в лодке. Спокойно заглушили мотор, неторопливо осмотрелись. Тот, что сидел на носу, достал со дна лодки небольшой темный предмет, повозился с ним и аккуратно опустил в воду. Снова завели мотор, отъехали довольно далеко, и лодка пошла по большому кругу, не приближаясь и не отдаляясь от того места, где был опущен в воду непонятный предмет.
— Взрывчатка у них, — догадался Генка.
— А чего она не взрывается? — успел спросить Валера, и в этот момент над зеркальной гладью озера поднялся столб воды, а секунду спустя донесся грохот взрыва.
Четверо, как будто взрыв их отбросил, кубарем откатились в кусты.
— Есть!
— Скорее!
— Мишка, давай «почтарей»!
— Координаты!
— Тихо вы!
Почему-то у всех, кроме Кольки, от волнения тряслись руки. Схема озера давно была заготовлена и хранилась у Миши в кармане куртки. Теперь на этой схеме появился четкий крестик — как раз у заветной лещовой впадины. Бумага была папиросная, легче легкого. Складывалась в крохотный комок, пряталась под кольцо на лапке голубя.
— Пускай!
Один из браконьеров орудовал рулевым веслом. Двое других, перегнувшись через борт, вытаскивали из воды крупных лещей, плававших кверху брюхом. Ни один из браконьеров не обратил внимания на то, как мелькнули над кронами сосен две белые молнии, два стремительных белых комочка.
Сколько нужно времени, чтобы голубь, стремительный голубь, пролетел по прямой меньше десятка километров?
Сколько времени нужно, чтобы уверенные мальчишеские руки бережно взяли спустившуюся с неба голубку и достали бумажку из-под кольца? Чтобы проворные мальчишеские ноги вихрем пересчитали ступеньки лестницы, чтобы в канцелярии школы завертелся диск телефонного аппарата, чтобы трубку снял в отделении милиции дежурный?
Наконец, сколько нужно времени, чтобы быстроходный милицейский катер, разваливая надвое встречную волну, выскочил из реки в озеро, развернулся у заветной впадины и разом лишил браконьеров всякой надежды на спасение?
Наверное, немного нужно на все это времени. Потому что в тот же вечер отец Коли Ковалева жаловался вслух, обращаясь не то к самому Коле, не то к стоявшей на столе полупустой посудине:
— Не иначе, какой-то гад нас засек… Вот и накрыли на деле… Ты хочешь ухи, а тебе — штраф…
— Батя, а может, хватит уж? — осторожно спросил отца Коля. Спросил и удивился своей смелости. А еще больше удивился тому, что отец промолчал.
Обо всем этом и вспомнил Миша Романов, когда корреспондентка «Пионерской зорьки» сказала ему:
— Вот и расскажи, с чего вы начинали.
Да, начинали они с крупной неприятности. И была эта неприятность не в том, чтобы их стыдили, прорабатывали, водили к директору. А в том, что добрых две недели после того, как был вывешен запретный знак, ребята при каждой встрече с Андреем Андреевичем ждали, что он спросит:
— А ну-ка, расскажите, как это вы сорвали движение транспорта?
Больше всех мучился Миша. Уже был организован в школе отряд юных друзей милиции, уже прошли первые рейды — боролись с курением, собирали грибы и продавали их на рынке, сбивая цены грибникам-спекулянтам, — уже Андрей Андреевич принес в школу две дюжины форменных милицейских рубашек подростковых размеров — и самые активные ребята получили форму. И только в конце лета Миша, оставшись с глазу на глаз с Андреем Андреевичем, набрался духу и выпалил:
— Переизбрать меня надо. Нельзя мне быть командиром.
Андрей Андреевич насторожился, пристально глянул на Мишу.
— Выкладывай.
И Миша выложил историю с запретным знаком. Кончил он так:
— Вот. А вы не знаете. Думаете, все хорошо.
— Почему же не знаю? — Андрей Андреевич выдвинул ящик стола и достал какую-то бумагу. — Вот, читай.
Это было оперативное донесение, в котором со всеми подробностями рассказывалось о появлении запретного знака и точно перечислялись виновные.
— Вы уже тогда знали? И почему же…
— Почему вас не наказали? А потому, что вы сразу стали очень хорошо помогать. И вину свою поняли, — уж поверь, это было видно по вашим физиономиям за версту. Вот я и положил бумагу в стол. А теперь, судя по всему, можно будет и вовсе предать ее забвению.
Миша вспомнил эти слова Андрея Андреевича, поднял глаза на корреспондентку, кашлянул и начал говорить.
Борис Маркович Раевский
Смертельная доза[1] (рассказ-быль)
За окном дежурки хлестал тяжелый осенний ливень. В темноте его не было видно. Только равномерный глухой гул. Казалось, мимо тянется бесконечный железнодорожный состав.
А в дежурке тепло и даже уютно.
Лейтенант Анатолий Стеринский сидел за столом в благодушном настроении. Ночь предстояла спокойная. Во-первых, пятница. А лейтенант давно уже подметил: в пятницу всегда меньше происшествий. Может быть, скандалисты и хулиганы берегут силы на субботу и воскресенье? А во-вторых, ливень. Лейтенант за свою семилетнюю службу в милиции убедился: в непогоду меньше всяких ЧП.
Лейтенант достал конспекты по уголовному праву и аккуратно разложил их на столе. Лейтенант вообще отличался аккуратностью. И конспекты у него были чистенькие, обложки обернуты целлофаном. И подворотничок — свежий. И пробор на голове — ровный, как струна.
Спокойная ночь была очень и очень кстати. Через три дня — зачет, а Анатолий Стеринский, скажем прямо, был не слишком-то готов к нему.
Вдруг дверь в дежурку хлопнула. Сразу ворвались с улицы разбойничий посвист ветра, и дробный стук воды по желобу, и невская сырость.
Вбежала девушка, невысокая, в простеньком пальто, вязаной шапочке с помпоном, как у малышей, и в легких, насквозь промокших туфельках.
Она влетела в комнату и с разгона остановилась, не зная, к кому обратиться.
