— И что же тут особенного? — спросите вы. — Наблюдательные группы — это мечта многих.
В точку. Но у «Ока» был поразительно длинный список достижений — превращение неверного в правильное. Их предвидение. Знание обстоятельств. Истинные убежденность и мотивация. В отличие от всех остальных наблюдательных групп они не звонили попусту во все колокола просто для привлечения внимания. Никому не под силу было сосчитать, сколько законотворческих провалов предотвратило «Неусыпное око». Потому что на Дэмоте фиаско в законотворчестве почти не случались. Законодатели проявляли осторожность, ведь через их плечо в бумаги заглядывала первоклассно вышколенная команда прокторов. И если статьи бюджета не вполне имели смысл, чиновники быстро соглашались их перечитать и привести к соответствию, если им на это указывало «Око». Если мягко высказанные предложения не срабатывали, прокторам было позволено широко публиковать добытые сведения в любой выбранный ими момент — доверие к этим отчетам было безграничным, ни один журналист или группа лоббистов не вызывали такового с начала мира.
Если же дела шли хуже некуда, у «Ока» было еще одно смертельное для лизоблюдов всех мастей полномочие, гарантированное древней конституцией Дэмота: аттестационное испытание голосующих. До того как законодатели проголосуют за законопроект, прокторы выбирали тех, кто должен был выдержать своеобразный экзамен, призванный определить, действительно ли политики понимают значение будущего закона. Не сдавшие его могли, скрежеща зубами, испить чашу унижения, в то время как прошедшие испытание принимали обоснованные решения. Это не полностью устраняло вероятность неразумных решений — да и что могло бы? — но хотя бы означало, что люди знают, за что собираются голосовать.
— Всегда, всегда, всегда, — говорила мне Зиллиф, — внимание проктора сосредоточено на рассматриваемом законе. Намерение нас не интересует, только факт. Политическая стезя вымощена благими намерениями, и идут по ней благожелательные люди, стремящиеся поступать правильно. Но «Неусыпное око» спрашивает: принесет ли законопроект ту пользу, которую обещают его инициаторы? Будет ли он работоспособен? Что еще из него последует, какие побочные явления, какие ловушки? Кому на самом деле достанутся льготы, привилегии, деньги? «Око» анализирует последствия того, что на самом деле представлено к рассмотрению, и рассказывает обо всем миру. Тогда уже людям решать, то ли это, что им нужно.
Я впитывала объяснения Зиллиф о том, как прокторы приучались контролировать свою собственную необъективность в политике — не устранять ее (что невозможно), но выволакивать ее на поверхность, тащить за уши, а далее выступать «адвокатом дьявола» сначала одного убеждения, потом другого, затем третьего — так восхищенный ценитель обходит скульптуру, пытаясь увидеть ее со всех сторон. Прокторы также получали широкое научное образование: чтобы не погрязнуть в самонадеянном невежестве, они обучались истории, социологии, психологии, ксенологии,[5] бухучету, динамике денежных средств и, конечно, точным наукам.
В эти дисциплины было тесно вплетено физическое совершенствование — организм, живущий одним только мозгом, обречен на инертную глупость в своей же области, усложняя простейшее в попытках поразить самого себя умственной мощью. Здоровые, ясно и трезво мыслящие люди знают, как выбраться из плена мозга и снова вселиться в свое тело. Поэтому члены «Неусыпного ока» обучались таким дисциплинам улумов, которые мы, люди, назвали бы йогой, цигун, медитацией, боевыми искусствами: гибкость тела сделает гибкой душу.
Боже, боже мой… слушая Зиллиф, я хотела гибкую душу. Я просто хотела душу, и точка. И во имя всех святых и Владычицы нашей Богоматери я хотела сделаться лучезарной. Яркой, словно священный огонь. Драгоценной. Значительной для значительных событий. Поразительной — до обморока и до дрожи, — полной смысла. Я хотела стать первооткрывателем панацеи от чумы; найти в развалинах иноземных дворцов сокровища, от которых напрочь захватывает дух; ослепить вселенную своей красотой, умом, талантами и мудростью; быть незабываемой, шикарной, умелой, сексапильной, счастливой и живой...
Ближе к вечеру пятого дня Зиллиф больше не смогла говорить — язык, губы и челюсть обмякли в одно мгновение. На полуслове.
— Фэй Смоллвуд, почему ты всегда такая…
А потом жуткий булькающий звук, потому что горло все еще выталкивает голос, который нечем оформить в слова. Моя подруга Линн называла этот звук «нагрузка на пассивную увулу»… хотя увулы — маленькие язычки — отсутствовали в гортани улумов:
— А-а-а-а-а-а-а га-а-а га-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а ха-ах ка-а-а-а-а-а-а-а-а…
«Фэй Смоллвуд, почему ты всегда такая а-а-а-а-а-а-а га-а-а га-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а ха-ах ка-а-а-а-а-а-а-а-а…»
Я нежно приложила пальцы к губам Зиллиф, останавливая ее. Каким неистово-жгуче-горестно-личным было это прикосновение. И до и после этого дня я прикасалась к Зиллиф повсюду, сверху и снизу, обмывая и протирая все уголки и складочки… но это все были только игры в сестру милосердия, просто механическая работа. Со мной навеки останется лишь это прикосновение — кончики моих пальцев на ее ослабевших безвольных губах — тс-с-с, все кончено.
Она больше не пыталась заговорить, больше не издавала хырчащих и фырчащих звуков. Я бы поцеловала ее, если бы у меня была хоть одна возможность получить ее разрешение. Но все пути были перекрыты: глаза, лицо, руки, голос — все онемело как под коркой льда, кроме сердца и легких.
В последующие дни я по-прежнему сидела с ней, когда мне выдавалась возможность… держала ее руку до тех пор, пока ее хрупкие пальцы не меняли цвет с белого цвета больничной постели на мой собственный легкий оттенок загара; но у меня язык не поворачивался много говорить самой. О чем я могла рассказать такой женщине? О погоде? О последних статистических данных, касавшихся умерших? Какие пустые бессмысленные мечты могли проноситься в голове девчонки из захолустья?
Странная, однако, штука: однажды ты чувствуешь, что блистаешь уже почти лучезарно, и тут же ясно понимаешь, что банален, как собачье дерьмо.
Когда я рассказала папе, что Зиллиф больше не может говорить, он повысил ее дозировку корицы. Я оплакивала тщетность усилий.
Зиллиф умерла ясным осенним утром, когда солнце величественно сияло в вышине, проникая сквозь испорченную влагой желтую ткань. Вам может показаться, что невелика разница между окоченевшим парализованным телом и трупом, но разница есть. Мгновение назад было утвердительное «да» жизни… а немного спустя это лишь груда бессмысленного мяса. Что-то ушло, что-то ушло, что-то ушло.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
