Ворочал шкафы и комоды, катая по лицу желваки: «Ни фига, батяня! Вот откопаю свою Трою, как Генрих Шлиман, – и стану Гроссмейстером почище тебя!».
Дела у Платонова-младшего на тёмной тропе научного кладоискательства и впрямь двигались неплохо. Такелажно-мебельные работы не помешали ему через пять лет получить «красный» диплом и поступить в аспирантуру. Тема будущей диссертации звучала так: «Фольклор, мифология и памятники словесности как источники для археологической разведки».
Глеб мечтал отыскать следы легендарного града Китежа. Начинающий исследователь со всем энтузиазмом юности утонул в архивной пыли, перелопатил горы бумаг, и в конце концов раскопал-таки пару уникальных источников. А в результате защитил диссертацию, в которой доказывал: Китеж – самая что ни есть быль, только со временем она поросла травой забвения и до нас дошла уже в виде предания.
После успешной защиты свежеиспечённый кандидат наук и научный сотрудник уважаемого академического института, начисто оторвавшись от окружающих реалий, возмечтал: «Комплексная экспедиция! С развёрнутым циклом подводно-технических работ! В Ветлужские леса Нижегородской области, в район озера Светлояр!».
– Бог с вами, Глеб Георгиевич, окститесь! – развел руками благоволивший к нему директор института. – У нас ежегодное сокращение финансирования, плановые работы синим пламенем горят, а вы – со своими былинами! Если уж так приспичило – заарканьте богатенького спонсора и проводите на здоровье свою экспедицию. Так сказать, на средства частного капитала…
Попытки заарканить спонсора окончились ничем. Сыскался, правда, один банкир, который прямо с порога не послал его куда подальше. Почесал лысую башку, прикинул что-то и, наконец, хрюкнул скептически:
– о'кей – положим, вложусь я в эту твою мутоту. И, скажем, надыбаешь ты свой Китеж-таун. Ну? И дальше чего? Ты там себе монографию-хренографию сбацаешь, а мне с того что за прибыток? Большое русское мерси от широкой научной общественности?
Глеб пожал плечами. Он не знал, какой прибыток мог принести этому борову белокаменный город Китеж. Боров подсказал:
– Вот, к примеру, смогу я твой Китеж-сити приватизировать? Причём – за недорого – как бросовые земли под водоемом, не имеющим хозяйственного и природоохранного значения?
– Приватизировать? – удивился Глеб. – А зачем?
– Это уж – моя забота, зачем! – хмыкнул спонсор. – Музей там забацаю. Единственный в мире, полный эксклюзив! С экскурсиями на мини-подлодке. Для желающих – погружение с аквалангом в сопровождении гида-инструктора. За отдельную плату – возможность побрякать там в колокола. Представляешь? Да на твои подводные терема будут слетаться тугие кошельки хошь из Японии, хошь из Штатов!
Он ещё минуту посопел, покрутил колесики в лысой черепушке – и выдал резолюцию:
– В общем, так, светоч знания! Представляешь мне бизнес-план подводного туристического и торгово-развлекательного центра по полной программе. Мои орлы его обмаракуют – и тогда вернемся к нашему базару!
Устраивать из легендарного града новый Диснейленд Глеб не собирался. На сём он прекратил «хождения в капитал» и упрямо выпятил фамильную челюсть: «Ещё не вечер! Подождём, пока подвернётся случай!». И вот случай, кажется, подвернулся…
Доска объявлений
Приватизирую в натуре подводный Китеж, московский кремль, Россию. Бабки – сразу. Обращаться: Бизнес-центр на Лиговке, офис 13, спросить Эдика.
Глава 8
КАМИКАДЗЕ МЕЛИКЯН, МОНАХ ИЗ ШАОЛИНЯ
(Москва, 20.. год)
Его самолетик вломился в клочковатые облака. Видимость упала почти до нуля, но это не страшно: путь к «своему» эсминцу он найдёт и с завязанными глазами. Сегодня – главный праздник всей жизни. Его последний вылет. И топлива – только на дорогу «туда». Оттуда дороги уже не будет.
Это высокая честь – подарить свою жизнь императору, венценосному Микадо. И он, Мурасаки Хироси, выполнит долг с честью, как подобает сыну древнего самурайского рода.
Пробил покров облаков – и сразу увидел цель: ненавистный эсминец янки. Наконец, эти надутые индюки заметили приближение его самолета-торпеды, одинокой бабочки над пасмурным океаном: все зенитные пушки, все пулеметы нацелились в небо, истерически изрыгая огонь. Вспышки, расцветающие на окончаниях дергающихся стволов, очень красивы. Они напоминают розовые лепестки сакуры, уносимые порывом тайфуна. И залпы эти так же бессильны против него, лейтенанта 3-й эскадрильи сводного отряда императорских лётчиков-камикадзе, как нежные лепестки, влекомые ветром.
Вот он, серый борт корабля американских ВМС. Сейчас я пробью эту мертвую сталь! Пропорю холодную броню корпусом своей машины, собою, своим сердцем и своим кендзё – несгибаемым духом самурая. Здравствуй, прекрасная смерть во имя великого императора, во имя любимой Страны Ниппон!
Нет: это – не смерть. Это – другая жизнь, другое время и другой самолет. Я – Шарль (Ашот) Меликян, француз армянского происхождения, антиквар и искусствовед с мировым именем. Вылетел Боингом «Эр Франс» из залитого огнями аэропорта Орли и уже через три часа приземлюсь на бетонном поле «Шереметьева». Я везу подписанный мною договор. Долгожданный договор, который полтора года уточнялся с российским Министерством культуры. Но почему в сердце нет радости, почему так тревожно? Что: опять в затылок дышат эти корректные бандиты, которые норовят выкрутить мне руки, поставить под свой контроль? Не дождутся, моя коммерция всегда была свободна от грязи!
Чтобы успокоиться, он предался любимому занятию – смежил веки и начал представлять себе холсты, перед которыми всегда благоговел. Бездонные пропасти, растворённые в сумраке полотен великого Рембрандта. Безудержный карнавал красок жизнерадостного Сарьяна. Космические туманности Моне…
А это что за чушь? Откуда?! Вместо благородных полотен, нагло оттесняя Боттичелли и Тулуз-Лотрека, выплыла примитивная, как табурет, цветная фотография. Портрет Валерия Фатеева, русского президента.
В Малом выставочном заде Московского Манежа открывается временная экспозиция «Мировые шедевры изобразительного искусства». В числе главных шедевров, созданных гением человечества, будут представлены «Возвращение блудного сына» Рембрандта X. ван Рейна, «Сикстинская мадонна» Рафаэля Санти и фотопортрет президента РФии..
Стоп! Что-то не так. Сбой на линии!
…Подполковник Ледогоров разлепил глаза. Нет: он не спал. И спать категорически не мог, поскольку пребывал на рабочем месте. То есть – развалился в кресле, «по-американски» закинув ноги на письменный стол и вперив немигающий взор в висящую напротив картину.
Строго говоря, это была даже не картина, а начертанные кисточкой иероглифы – трёхстишие, исполненное чёрной тушью на голубом шелке. Его Весёлому Роджеру подарил, сопроводив десятком поклонов, один фирмач из Киото.
Сколько же лет прошло? Двенадцать? Пятнадцать? Но подполковнику это видится, как сегодня: мелкое крошево оконного стекла усеяло мокрый московский асфальт, и четверо энергичных южан, притихших под дулами автоматов подле расхристанного «интуристовского» автобуса. А в сторонке жмётся стайка вусмерть перепуганных японцев, которых Ледогоров и его товарищи по команде «Альфа» только что выцарапали из лап террористов. И запах, отчётливо ощущаемый запах смертельной опасности и животного, нутряного страха.
Спустя пару дней, благодарный гость из Страны Восходящего Солнца нанёс «альфовцам» визит вежливости. Принять интуриста поручили капитану Ледогорову – как командиру группы и как «профессору иностранных языков».
Японским, правда, капитан не владел, но сопровождавший визитера толмач пояснил, как переводится преподнесённое трёхстишие:
Упавший листОпять взлетел на ветку.То бабочка была.
Любовью к Востоку Алексей Ледогоров проникся ещё в шестилетнем возрасте, слушая рассказы отцова брата – ученого и путешественника. И поныне, в свои сорок два года, подполковник не растерял детской привязанности к восточным цивилизациям. Когда выдавалась свободная минута, он обожал уйти отрешённым взором в эти иероглифы – то несмело разворачивающиеся, подобно набрякшим бутонам сакуры, то яростно разлетающиеся, как ошмётки самолета, протаранившего американский эсминец. Погружаясь, согласно канонам медитации, в магический танец японской туши, Весёлый Роджер словно бы растворялся без остатка. В этой картине. В письменах далекого островного народа. В чашечке теплого саке, которое выпивал пилот-смертник перед последним вылетом…
А потом – всегда неожиданно – возникал этот вихрь, подхватывал Роджера, уносил во вселенскую ночь – такую темную, бездонно-пустую, что в ней не было ни света звезд, ни мыслей, ни чувств, – ничего.
