— Идем, Валдо, идем, мальчуган.
В следующий раз, поклялся я, непременно помолюсь за маму и папу.
Мы зашагали дальше. Город скрылся, даже высокие, похожие на органные, трубы исчезли за лесистым горизонтом.
— Есть хочется, — заныл я. Вера положила руку мне на плечо:
— Потерпи немного.
Я взглянул на солнце, пытаясь определить, правильно ли мы идем, но, очевидно, не очень хорошо понял объяснение Веры, потому что солнце оказалось почему-то в противоположной стороне, совсем не там, куда нам надо было идти.
* * *
Крестьянка, давшая нам по куску хлеба и по миске чечевичного супа, проводила нас до самой дороги и на прощанье ущипнула меня за щеку.
— Смотри крепко держись за сестричкину руку.
Я был очень горд тем, что она приняла Веру за мою сестру, но вместе с тем мне стало обидно: она, видно, считает меня малышом, который еще не умеет сам застегивать свои штанишки.
— Попадаются же иногда и хорошие люди, здешние крестьяне не похожи на жлобов, — сказала Вера, когда мы отошли на приличное расстояние и женщина уже не могла нас услышать.
Она отвела нас в хлев, где мы вымыли ноги зеленым мылом. Хозяина мы так и не видели, а может, его вообще не было дома — может, он, как и отец Веры, ушел воевать против немцев.
Мы шли по однообразной равнине, лишь изредка попадались деревья, скособочившиеся все до единого в одну сторону. Вера задумчиво глядела на одной ей известные путевые знаки и уверенно шагала дальше.
— Теперь сюда, — говорила она, и мы сворачивали на песчаную тропинку, шли через зеленые пастбища, вдоль извилистых ручьев. Несколько раз нам попадались какие-то военные укрепления, оставленные солдатами.
Из синеющего вдали леса донесся крик кукушки. Война вдруг куда-то отступила, и ласковая весна заполонила все вокруг своим сиянием, своими ликующими красками. Она явилась, как прекрасное утро года, озарив землю нежным солнечным светом и пробудив птиц для звонких песен, — ничего похожего на весну в городе, с ее скудным, сумеречным светом, плесенью оседавшим на серых фасадах. Здесь все было по-иному. И если бы в наших ушах не звучал непрекращающийся гром пушечной пальбы, можно было бы посчитать войну тяжелым кошмаром, от которого с трудом избавляешься в минуту пробужденья.
Но уже через несколько минут война снова напомнила о себе: мы вышли к разбомбленной деревне. Разрушенные дома и похожие на кратеры глубокие воронки, обезобразившие поля… Онемев от страха, чувствуя, как замирает сердце, мы двинулись дальше. Недалеко от деревни была маленькая железнодорожная станция, и, как считала Вера, именно в нее, в эту станцию, и метили немцы.
Даже церковь и ту не пощадили. Потрясенные, мы остановились перед разрушенным храмом. Колокольня — точно вспоротое брюхо рыбы с содранной чешуей. Один из церковных сводов рухнул, взорванный изнутри, почти все стекла вылетели.
— Гляди-ка, а крест уцелел, — сказал я, указывая на верхушку купола.
— Да, — прошептала Вера. Ее почему-то обрадовало, что крест наверху остался невредим. — Да, крест всегда остается невредимым. Это означает, что церковь непобедима… — серьезно сказала она.
Смысл ее слов до меня не дошел, но я согласно кивнул, будто понимал все так же хорошо, как и Вера.
— Войдем? — предложила она, и я с удивлением отметил, что она почему-то говорит очень тихо.
— Ладно, — тоже шепотом отозвался я.
Вера нетерпеливо потянула меня за собой. Через широко распахнутую дверь мы вошли в церковь. Здесь не было той торжественной праздничности, какая обычно отличает церковь, зато ощущалось что-то таинственное и необычное. Нас встретил запах отсыревшей штукатурки, плесени и пыли, и я с сожалением вспомнил тонкий, дурманящий аромат ладана. Я был разочарован: церковь оказалась ненастоящей. Просто разодранный вверху каменный шатер, куда мощным водопадом врывался яркий дневной свет. Настоящая церковь, думалось мне, должна быть сумеречной, прохладной и вход в нее надежно заперт.
Посредине церкви, в стороне от алтаря, высилось нагромождение каменных обломков. Под ними был погребен наш милостивый господь бог вместе с останками плетеных стульев. Мне было очень жаль его, и я с ненавистью подумал о немцах, которые все это сотворили.
Вера молчала и, затаив дыхание, глядела на алебастровую фигуру святого с отбитой рукой, на взорванную колонну и кафедру проповедника с рухнувшим резонатором. Она не проронила ни слова, но в ее остановившихся прозрачных глазах застыла такая скорбь, такая боль, что она с трудом удерживалась от слез.
— Неужели наш боженька все еще живет здесь? — спросил я. Мне не хотелось верить, что это он лежит, погребенный под грудой обломков, нет, он, конечно, совершил чудо, чтобы себя освободить. Он, без сомнения, исчез отсюда.
— Сама не знаю… — нерешительно сказала Вера. — Может, он услыхал, как сюда летят бомбы? Он ведь все видит и все слышит. Ничего дурного с ним случиться не могло. Ты же знаешь!
— И он все может? — спросил я. Вера кивнула:
— Да.
— Тогда почему он не сделал так, чтобы бомбы упали не на церковь, а рядом?
— О господи, почем я знаю! Разве я могу все знать! Я глядел на пыльное красное покрывало, клочьями свисавшее со скамьи для причащающихся.
— А если он не здесь, то где же?
— На небе, конечно, — не колеблясь ответила Вера. «На небе», — повторил я про себя. Как просто: если бог не в церкви, значит, он на небе. Церковь — его повседневное жилище, а небо — загородная резиденция, вилла.
Я задрал голову и поглядел на небо, видневшееся сквозь дыру в церковной кровле. Там, в вышине, плыло крошечное ватное облачко, и я подумал, что, должно быть, это и есть господь бог, он прилетел посмотреть, что мы будем делать в его разрушенной обители. Облачко было похоже на дымок, что оставляет после выстрела зенитка, только чуть белее. Что ж, вполне возможно, это и есть бог. Мы-то ведь не причинили церкви никакого вреда, напротив, мы возмущены разрушениями, увиденными здесь, и, уж во всяком случае, не питаем никаких дружеских чувств к немцам, которые совершили это варварство. Счастье еще, что у бога, кроме церкви, есть вилла, куда бомбам не долететь.
— Как ты думаешь, немцы, сотворившие все это, попадут в ад?
— Наверное, — сказала Вера.
— А те, что убили мою маму и моего папу, тоже?
— И они, — подтвердила она.
Мне еще хотелось спросить ее, почему наш любимый боженька, такой всесильный, не даровал жизнь маме и папе, но я спохватился: дурацкий вопрос, такой же нелепый, как и разговор о бомбах.
— Давай уйдем отсюда, — снова попросил я. При виде огромной кучи мусора мне вдруг стало не по себе.
Вера окинула меня каким-то странным взглядом, и мне показалось, что самой-то ей хочется остаться здесь подольше. И вдруг она всхлипнула. Я не понимал, что такого я сказал. Просто предложил уйти, и только.
— Почему ты плачешь? — испуганно спросил я. Вера не ответила. И горько заплакала, как ревут все девчонки: тихонько, жалобно и протяжно подвывая — похоже на овечье блеяние.
— Вера! — в отчаянии крикнул я. — Почему ты плачешь?
Обхватив мою голову руками, она поцеловала меня.
— Ах, Валдо, мальчик мой милый! — Она всхлипнула, а потом добавила: — Сама не знаю почему. Я вдруг почувствовала себя такой несчастной.
Я увидел в ее карих глазах две темные, совсем крошечные миндалинки. И больше ничего. Когда она сказала: «Валдо, мальчик мой милый…», я почувствовал, что ужасно ее люблю. А когда Вера меня поцеловала, она как бы и в самом деле стала мне сестрой. Сестрой, которая старше меня и гораздо больше меня знает, которая во всем разбирается и относится ко мне с нежностью, а потому и более, чем кто-либо другой, имеет право на мою привязанность. Я тоже всегда буду ее любить, теперь я уже нисколько не сомневался, что непременно женюсь на Вере — потом, когда мы поселимся в дюнах, у самого моря.
За деревней дорога стала подыматься в гору. Мы шагали прямо в небо, к белому облачку, на котором, я в это верил, находился наш боженька. Я все еще не мог понять, почему Вера поцеловала меня и почему так внезапно расплакалась. Я все думал и думал об этом и наконец пришел к выводу, что плакала она из-за разоренной церкви. Подробно расспрашивать я не посмел, сама же она об этом ничего не говорила и держалась так, словно ничего не произошло.
Дорога опять пошла под уклон, мы соскользнули с неба на землю, и тут я почувствовал, до чего устал. Мне хотелось лечь в траву у дороги и лежать так, не вставая, глядеть в бездонное голубое небо и размышлять над нескончаемыми вопросами, мучившими меня.
— Ты уже не слышишь канонаду? — спросил я. Вера прислушалась:
— Нет, вроде ничего не слышно.
Что ж, хороший признак, значит, мы обогнали немцев. Меж тем я не спускал глаз с уходившего вдаль горизонта, надеясь увидеть наконец дюны. Но дюны не появлялись. Впереди были только наклонившиеся в одну сторону деревья да еще редкие, разбросанные по плоской равнине дома, время от времени выступавшие на передний план, а вот дюны обнаружить никак не удавалось. У меня тоскливо заныло сердце — я подумал, что мы сбились с пути.
