Речи лились. То и дело один за одним мелькали поднимающиеся ораторы: В. А. Гольцев, А. И. Чупров, В. И. Герье, Ф. Н. Плевако, А. Н. Веселовский. Г. А. Джаншиев, А. П. Ленский, А. И. Южин, Н. В. Бугаев. Представители всех направлений чествовали «человека сороковых годов», ученого, писателя, драматурга и искусствоведа. Либералы особенно подчеркивали его значение как переводчика Лопе де Вега, и тогда лавры юбиляра разделяла и Ермолова: подходившие ораторы приветствовали и юбиляра и Ермолову, чокались с ней, как с первоисполнительницей Лауренции на русской сцене. Юбилей этот был праздником для Ермоловой.
Старейшая представительница от Малого театра Г. Н. Федотова стушевывалась, хотя этого никто не подчеркивал: уж очень дипломатичны были наши ученые, но чувствовалось, что вторым лицом за Юрьевым здесь была Ермолова.
Закончились речи, задвигались стулья; из гостиной, убранной экзотикой и цветами, раздался звук рояля, и все двинулись туда, к кофе и ликерам.
Я, все время не спускавший глаз с Марии Николаевны, хотя загорожен был от нее спинами впереди сидевших, встал в то время, когда поднялась она. Увидав меня, она закивала мне головой.
— Неужели вы узнали меня? Ведь я с бородой…
— Конечно, узнала, у меня есть номер «Будильника» с вашим портретом, да потом, как же вас не узнать?..
Пока публика торопилась в гостиную, мы стояли у стола и разговаривали. Это была моя первая встреча после Воронежа, первая и единственная, явившаяся продолжением наших воронежских бесед. Никогда не забуду этого разговора во всех подробностях.
— Я все ждала от вас или речи, или экспромта, как в Воронеже, а вы все писали…
— В Воронеже свои, товарищи, а здесь — цвет Москвы!
— И вы не тот, что в Воронеже… Мне первый на вас указал Казанцев, потом Андреев-Бурлак рассказывал о своей поездке по Волге и о вас… Стихи ваши читаю в журналах. Прочла ваших «Обреченных» в «Русских ведомостях», то самое, что вы мне рассказывали о работе на белильных заводах.
Я стоял, молчал и был на седьмом небе…
— Помните Свободину… Ее предсказание сбылось… Знаю, что вы женаты… Одно из ваших стихотворений из «Осколков» о фабрике наизусть выучила, читала, да запретили…
Тут нас перебил В. А. Гольцев:
— А вас, Мария Николаевна, конечно, интервьюирует наш представитель прессы…
— Нет, Виктор Александрович… Просто старину вспоминаем, лет десять тому назад вместе в Воронеже служили и с тех пор не видались…
— Позвольте!.. Позвольте!..
Прислуга хлопотала, унося столы. Из гостиной слышно пение. Мы вошли туда в то время, когда дружными аплодисментами награждали артистку Большого театра М. Н. Климентову. М. Н. Ермолову сейчас же окружили… Я отошел в сторону, но все-таки раза три урывками мне удалось поговорить с ней еще. Она восторгалась Воронежем.
— Какая там публика чуткая! Как далеко провинция опередила Москву!.. Меня особенно поразило: в дивертисменте меня заставили бисировать до усталости. Прочла мое любимое «Вперед без страха и сомненья».
— Это вы мне в книжку написали, храню…
— Ну, вот, прочла, вышла, раскланиваюсь и показываю руками, что устала, не могу больше. Публика поняла и не требует. Вдруг я слышу, кто-то с галерки, сдерживая голос, убедительно басит: «Реквием!» Я взглянула наверх, а там молодежь хлопает и кричит, и опять басовый полушепот покрывает голоса: «Реквием!» Потом еще три-четыре голоса: «Реквием!»
— Это я помню.
— Ну вот. Сама не знаю, как это вышло, но я прочла «Реквием». Уж очень меня поразило — откуда знают в Воронеже. Ведь я «Реквием» читала всего один раз, на вечеринке, на Пречистенке, студентам и курсисткам.
Нас опять перебили — подошел седобородый и подслеповатый С. А. Юрьев под руку с А. И. Южиным.
Последний мой разговор в этот вечер был такой. Я перехватил Марию Николаевну, когда она шла к чайному столу одна.
— Позвольте с вами попрощаться, Мария Николаевна, я бегу в редакцию, надо отчет писать!
— Ну, торопитесь… Только одна просьба — не пишите ничего, ничего не пишите в отчете обо мне. Искренняя просьба… Мне не могут простить Воронежа… Когда я приехала, все меня поздравляли с успехом, а Надежда Михайловна Медведева и говорит мне: «Ты, Машенька, там, болтают, будто запрещенные стихи читала…»
Шли годы, десятки лет… Мы встречались с Марией Николаевной на заседаниях Общества российской словесности, в маленьком круглом зале углового университетского здания, у ворот. Встречались иногда на разных юбилеях. Продолжительных разговоров не было. А все-таки двумя словами перекинемся и о Воронеже. Только раз не вспомнили, и поэтому эта встреча памятна мне. Умер поэт А. Н. Плещеев. Хоронить его привезли в Москву, на Новодевичьем кладбище. Был холодный, ветреный день. Я приехал на вокзал к самому приходу поезда. Влетел на платформу, по обыкновению в распахнутой шубе. Встречающих было много. Первая, кого я увидел, была М. Н. Ермолова. Стихотворением Плещеева «Вперед» она заканчивала почти каждое выступление. М. Н. Ермолова стояла в группе кутающихся в шубы писателей и артистов.
Первым делом я подошел к ней. Здороваюсь, а она в ответ:
— Да застегнитесь, пожалуйста, такой холодина, простудитесь…
— Благодарю вас, Мария Николаевна, я не простужаюсь, — ответил я.
— Он чугунный, ему ни черта не сделается! — замычал Южин.
— И чугун трескается, — сказала Мария Николаевна.
Поезд подошел.
* * *
Моя последняя встреча с Марией Николаевной была в 1924 году, 12 января — считаю по старому стилю. Это был Татьянин день, московский студенческий праздник. Я пришел на именины к Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник. Она жила в квартире М. Н. Ермоловой, в ее доме на Тверском бульваре. Квартира в третьем этаже, вход из-под ворот, по скверной «черной» лестнице. Попадаю на кухню, называю свою фамилию и спрашиваю именинницу. Старушка проводила меня закоулками в гостиную. Обстановка старинная. Чай — по-именинному, вокруг самовара, пироги домашние, корзинка с покупным пирожным, ваза с фруктами. За столом сидит Маргарита Николаевна, дочь Марии Николаевны. Именинница встречает меня. Только что я взял стакан с чаем, как входит та самая старушка, которая ввела меня, и говорит:
— Владимира Алексеевича просит Мария Николаевна к себе.
— Пойдемте, это уж особая честь, что Мария Николаевна просит к себе. И как узнала? — спросила Татьяна Львовна старушку.
— Да я сказала, что пришел Владимир Алексеевич, она велела позвать.
— Это для вас исключение. Мария Николаевна никого не принимает, — заметила одна из сидевших за столом.
Через темную комнату, дверь с теплой гардиной, а за ней уютная комната Марии Николаевны. Она поднимается с кресла и тихо идет навстречу. Сильно постаревшая, осунувшаяся, какой я себе ее даже и представить не мог. Идет с трудом, на лице радость и вместе с тем ее вечная грустная улыбка. Глаза усталые и добрые, добрые. Я поцеловал ее горячую, сухую руку, она мне положила левую руку на шею, поцеловала в голову.
— Спасибо, Танечка, за то, что привела его, и за то, что ты именинница… А то бы я его так и не увидела… Ведь он у меня здесь в первый раз.
— Я бы обязательно зашел повидать вас и, кроме того, поблагодарить за милое письмо, что вы мне прислали на мой юбилей месяц назад.
— Я бы сама пришла, да больна была. Вот на этом кресле, где вы сидите, всегда Островский сидел, — сказала она, опускаясь в кресло. — Танечка, ведь мы с ним старые друзья… Еще в Воронеже в семьдесят девятом году играли. Все такой же. Как сейчас помню нашу первую встречу на репетиции — Владимир Алексеевич с пожара приехал, весь в саже, так дымом, дымом от него!
И помахала рукой перед лицом, будто от дыма отмахивается. Говорит медленно, с трудом, а все улыбается.
Татьяна Львовна показывает мою книжку «Петербург».
— Вот от Владимира Алексеевича именинный подарок получила.
— А мне? Что же мне?.. — торопливо обратилась ко мне Мария Николаевна.
На счастье, был у меня в кармане номер журнала «Огонек» с моим портретом и биографией, написанной Ю. Соболевым к моему юбилею.
— А вот и вам, Мария Николаевна!
— Ах, как хорошо! И портрет. А ты, Танечка, потом приди и почитай мне его книжку.
Она взяла со стола открытку со своим портретом в роли «Перед зарей» и дала мне.
Между прочим, она посмеялась моему четверостишию новогоднему:
С тех пор, как грянула свобода, Мне все на свете трын-трава. Я правлю в год два новых года И два христовых рождества.
— Уж очень это хорошо у вас: «грянула свобода»… Именно она грянула. А ну-ка еще прочтите. Я повторил.
— Ну еще раз.
Еще прочел. И она по-своему, по-ермоловски прочла нам наизусть.
— Боюсь, что могу забыть. Напишите своей рукой на журнале. Вот, на полях,
Я написал и прошу:
— А вы, Мария Николаевна, на своей карточке число проставьте.
