как много плавали — крабищи зеленые, аж плесень свисает. Ну и вошел один. Рукава — словно в золоте рылся, не снимая клифта. Адмирал цивильный — не менее того… А с ним чудо — узенькая юбочка, шпильки, прическа и пара вперед смотрящих под невозможной черноты бровями. Не женщина — бригантина пиратская. И по настрою видно — не дочь и не внучка. И не жена. Да и он сам еще ничего. Лицо такое — сразу видать — большой биографии человек. А меня черт разбирает. Я перед этим черпанул малость с ребятами в отстойнике. Приход был. А тут, чтобы не подгореть — кафе не из дешевых — взял для отмазки сто пятьдесят пятизвездного. И не пью. Налил в рюмочку, чтобы видно было — не пью пока. Мол, горячее жду. Бригантина раз в мою сторону, два… Он меню занят и разговором с мэтром — к нему сам мэтр подплыл. Пальцем в меню тычет «это и это, а это на ваше усмотрение, Людочка, — это он к ней, — здесь вино неплохое. Я его в Марселе пробовал. Самый для вас напиток…» И называет вино это. Я в меню видел — граммами не продают — бутылка двадцать восемь двадцать. Название, как имя индейского вождя. Только вслух прочесть можно, а вспомнить ни боже мой. А она: «Ах, Володя». Ну, думаю, погоди. Меня тоже Володя зовут. Я тебе это припомню. Во-олодя… «Ах, Володя. Мне все равно. Что хотите…»
Володя этот с адмиральскими нашивками для себя бутылку моего, вождя — для нее. Подали им тотчас — по первому разряду — и оркестр магнитофонный включился. Он меня и не видел. Да он вообще вряд ли кроме нее видел чего. Поднимаюсь. Вышел к швейцарам, постоял. И решился — иду напрямик, и прямо к ним по паркету — сам вижу, как здорово отражаюсь. Подхожу к столику, постоял против него, коротко, точно старший помощник китобойной, кланяюсь. И произношу: «Владимир… аович, — отчество-то не знаю, — вас к телефону по срочному служебному делу». Он уставился своими стальными — у меня лицо внутрь вогнулось. «Благодарю, — медленно говорит. — Людочка, я на мгновение». Поднялся и туда. Я — к ней: «Не волнуйтесь, все будет нормально — телефон далеко и дверь к администратору найти не просто. Мы успеем с вами потанцевать, я обязан сказать вам несколько фраз».
Стою и думаю, пошлет она меня сейчас, пиши пропало, за столик не заплачено, уйти нельзя и оставаться здесь будет стыдно. Жду. А она встает, подает мне рученьку свою и пошлет… Нога у меня разрывается, сердце молотит, а в ушах звон. А она мне на ухо: где же ваши фразы? Что-то я ничего не слышу. — Да что там, — отвечаю — а сам точно оглох. — Все ясно, — говорит, — только я все равно с ним останусь. Мы с ним давние друзья.
А тут и он возник у стола и смотрит. Музыка еще звучала. Потом смолкла. Она меня за руку: «Идем, не бойся. Я помогу». Мы подходим. «Познакомьтесь, — говорит, — Володя. Мой двоюродный. Приехал недавно. При тебе стеснялся подойти».
В депутатской смотрю — она, только в форме и с птичкой над правой грудью.
…Вот и улетел…
— Теперь и я вижу — серьезный вы человек, — проговорил Дмитриев. — Ну, а что же вы в анатомке видели?
— Только Фалло. Дефект межжелудочковой перегородки ушит, а чудак погиб от митральной недостаточности через два года. И вторичные признаки ярко выражены, жидкость в полости, печень увеличена.
— Позвольте, это они вам сказали?
— Кто?
— Аспиранты.
— Зачем? Я сам видел. Мне халат дали. Я сзади подошел и видел.
Дмитриев оставил свой почти нетронутый чай и крепко, точно спросонья, потер лицо.
— Да-а, — протянул он.
Володькой еще правило возбуждение. Он, наверное, и сам не отдавал себе отчета во всем, что говорил и что делал последние дни. Коршак понимал его. И ему жгуче хотелось, чтобы и Дмитриев это понял. Но Володька ничего не замечал. Искренность его не знала границ. Он сорвался с места, приволок из-под вешалки свой чемодан, раскрыл его и принялся выкладывать оттуда книги. Там были одни только книги. Три из них — два тома толстых, похожих на словарь Даля, и одну тоненькую книжку с золотым обрезом он отложил в сторону. Потом подошел с ними в руках.
— Вот, — сказал он. — Вот, смотрите!
Дмитриев взял у него книги обеими руками — «Очерки торакальной хирургии» Амосова, монография Евгения Николаевича Мешалкина и «Этюды желудочной хирургии» Юдина…
— Да… — протянул Дмитриев и тихо спросил: — И вы все здесь прочли и все разобрали?
— Не все, с латынью трудно. Правда, у меня словарь есть, но тщедушный. Мало там слов и не по существу многие…
— Ты на двоих столик заказал? — не отвечая ему, спросил у Коршака Дмитриев.
— На двоих. Но если ты…
— Берите и меня. Только при одном условии — заедем в клинику.
— В какую клинику? — бледнея, раздельно спросил Володька.
— В торакальную, голубчик, в торакальную.
Володька медленно и сломанно опустился на стул: и сразу стало видно, что он не столько строен, сколько худ.
— Ваша фамилия Дмитриев, — глядя прямо перед собой тусклыми умершими глазами, сказал он.
— Дмитриев, Дмитриев… — ответил Дмитриев.
— Простите, так вы…
— Тот самый. Не ожидал? А еще наблюдательный. Триада Фалло. Вторичные признаки…
И Дмитриев захохотал.
— Что же, — сказал потом Дмитриев, застегивая запонки на манжетах. Затем он подтянул галстук, встал и надел пиджак. — Не станем терять время. Шофера я не отпускал, не думал, что выслушаю такую биндюжно-хирургическую исповедь. — И он откровенно гыгыкнул — смех рвался из него, и он не мог его сдержать.
— Простите, — пробормотал Володька.
— Нет, отчего же! — сказал Дмитриев. — Очень было интересно. Главное — поучительно. Прошу вас, милейшие, в машину. А ужинать — потом.
В машине, когда все уселись, когда, наконец, взгромоздился на сидение рядом с Володькой и Коршак, Дмитриев повернулся к Володьке.
— А нонсенс, мой друг, это, если дословно, — чепуха.
Машина двинулась по лабиринту асфальтовых дорожек двора. Володька молчал. И вдруг он сказал:
— Мое определение, товарищ Дмитриев, точнее. Я в морях на вахте долго думал. Чепухи в природе не может быть. И в жизни не может быть. Это люди обозначили так то, чего понять не могут в силу различных причин. И если все же произошло то, что, по нашим понятиям, произойти не должно, значит мы просто не поняли происшедшего.
Дмитриев снова всем корпусом обернулся к Володьке и Коршаку — сразу к обоим. И лицо его было внимательным и серьезным. Володьке явно не хватало слов. Все эти «быть может» и «не может быть», «понять» и «понимание». И голос у него был какой-то угрюмо виноватый и настойчивость отчаянья звучала в нем.
