— Так надежнее, — произнес тогда детский голос. — Нож не трогай. Просто бери и неси… не сдохнет, сволочь, живучая!
Ификл хотел еще спросить отца: что стало с настоящим Иолаем?
Не спросил.
И не спросит до конца дней своих.
Так и умрет в сознательном неведении; умрет больше сыном, чем отцом.
…Полночь догнала их у знакомого обоим Дромоса.
Ничему не удивляясь, Ификл проскочил следом за отцом, а полночь затопталась в испуге и остановилась, выжидая.
Дом, где обычно назначал встречи Пустышка, резко выделялся на фоне странно-серого неба. Но на пороге никто не ждал, и Ификлу даже не надо было заходить внутрь, чтобы выяснить — дом пуст.
— Да что ж он, загулял, что ли?! — Не договорив, Амфитрион махнул рукой и зло выругался по-лаконски, да так, что Ификл не понял и трети сказанного.
Главным, кажется, было то, что Гермий должен отчего-то подавиться рыбой.
В мутном сумеречном свете Ификл увидел, что мальчишеская ладонь вся в крови — видимо, лже-Иолай порезался, когда метал неудобный нож. Амфитрион перехватил взгляд сына, несколько раз сжал и разжал кулак, отчего кровь пошла сильнее, и задумчиво прикусил губу.
Ификл ждал.
— За мной! — наконец бросил Амфитрион и побежал обратно к Дромосу, чуть раскачиваясь из стороны в сторону.
Ификл поспешил за ним, придерживая застонавшую Галинтиаду.
И вновь запетляла тропинка между холмами, сумерки уступили место полуночи, а Галинтиада начала ворочаться, приходя в себя от дождя и сырости или еще от чего, — но вдруг Амфитрион остановился так резко, что Ификл едва не сшиб маленькую фигурку с ног.
Перед ними возвышалась герма.
Ификл еще не успел сообразить, зачем им понадобился путевой столб, посвященный Гермесу, а Амфитрион уже подпрыгнул и залепил стилизованному изображению на верхушке столба самую натуральную оплеуху.
Окровавленной ладонью.
Испачкав кровью дерево.
— На тебе жертву, подавись! — заорал Амфитрион, мешая божественное с базарным. — Рыбки мало, Высочайший?! Жертву прими, Олимпиец, сын Майи-Плеяды и Тучегонителя Зевса, хитрейший из хитрых, ворюга и клятвопреступник! Шут крылоногий, ну где тебя носит, зар-раза?!
И вторая оплеуха, звонче первой, обрушилась на герму.
Шум за спиной заставил Ификла обернуться.
И даже не шум, а так — холодом потянуло.
Никто, кроме Лукавого (разве что Радужная Ирида, личная вестница Геры), не умел так быстро открывать Дромосы. Призрачное мерцание, вспыхнувшее за спиной Ификла, еще только набирало силу, скручиваясь воронкой, а знакомый силуэт с жезлом-кадуцеем в руке — и еще отчего-то в высоком, лихо заломленном фригийском колпаке — уже выкарабкивался из светящейся паутины, раздвигая нити жезлом.
Когда Гермий освободился и приблизился, Ификл обнаружил в свете до сих пор не захлопнувшегося Дромоса, что его друг Пустышка совершенно голый, если не считать сандалий, дурацкого колпака и жезла; в левой руке Гермий держал за хвосты двух вяленых рыбешек, а щека бога была измазана кровью.
Отчетливый такой отпечаток маленькой пятерни.
Вдобавок по некоторым признакам можно было определить, что голый Гермий только что вскочил с ложа, где явно был не один.
— Ты что, лавагет, сдурел! — заорал Лукавый, подбегая. — Так же заикой оставить можно! Кровавая жертва, да еще прямо по роже — я пока сообразил спросонья!..
Ификлу на миг показалось, что он смотрит на мир глазами Гермия — и видит тускло-размытый силуэт живого мальчишки, вокруг которого сгущается мощная, хмурая тень, гораздо более выразительная, чем теплое существо из плоти и крови.
И еще Ификл подумал о том дне, когда тень и тело уравновесят друг друга.
— Тартар проспишь! — вызверился на бога Амфитрион. — Я, понимаешь, из кожи вон лезу, Одержимую для них ловлю, ее люди мне чуть сына не угробили — а ты еще ворчишь, что не вовремя?! В следующий раз обождать попрошу, пока ты соизволишь долететь!
— Ладно, ладно, — успокаивающе начал Гермий, но тут Галинтиада резко дернулась на плече у Ификла, потом еще раз, и это так напоминало судорогу начинающейся агонии, что Ификл поспешил опустить старуху наземь.
В грязь.
Ножа в бедре карлицы не оказалось — то ли сумела выдернуть по дороге, то ли сам выпал, — ноги старухи были все в крови, струившейся из разорванной бедренной артерии, и бледность Галинтиады была бледностью трупа.
Тем страшней смотрелась счастливая гримаса на острой звериной мордочке.
— Ухожу, — еле слышно прошептала Галинтиада, неотрывно глядя на лже Иолая. — Ухожу… к Павшим. Жертвенным ножом убита, в капище, дважды покойником… ухожу в Тартар. Жертву примите, отцы, пастыри Века Златого… прими… те…
И глаза старухи подернулись мутной пленкой, как у зарезанной курицы.
Ификл, не в силах оторваться, смотрел на умершую, на зеленоватое облачко, начавшее клубиться над покойной; оно сгущалось, подобно только что виденной им тени Амфитриона, из пахнущего плесенью тумана проступило лицо, шея, костлявые плечи… руки, сделавшие непристойный жест…
«Уходит!» — зарницей вспыхнуло в мозгу Ификла.
Рядом с ним взмахнул кадуцеем Гермий — и змеи с жезла шипящим бичом захлестнули тощую шею старухи, трепеща жалами у исказившегося лица.
Чешуйчатые путы натянулись, тень Одержимой рванулась было в сторону, прочь от мертвого тела, служившего ей пристанищем столь долгий срок, прочь от мальчишки, столь ужасно обманувшего ее, прочь от обнаженного бога в крылатых сандалиях…
Тщетно.
Разные души водил в Аид Гермий-Психопомп, и не все они шли туда по доброй воле.
— Владыка велел передать тебе, лавагет, — коротко бросил Лукавый, и на лбу бога вспухла жила, как бывает при большом напряжении, — что он услуг не забывает. А от себя добавлю — и я не забываю. До встречи, лавагет… и спасибо тебе.
Ификл стоял над скорчившимся в грязи трупом Галинтиады и смотрел на исчезающего Гермия, который волочил за собой проклятие Алкида.
Во всяком случае, Ификлу хотелось так думать.
Потом он закрыл глаза и прислушался к чему-то в себе.
— Папа, — замороженным голосом сказал Ификл, — ты знаешь, у Алкида приступ. Прямо сейчас.
9
Большую часть обратного пути Ификл пронес Амфитриона на руках, не обращая внимания на слабые протесты последнего; лишь один раз строго пригрозил: «Выпорю!» — и рассмеялся невесело.
К счастью, бывший лавагет был сейчас не тяжелее таланта.
Детское неокрепшее тело, не выдержав напряжения этой сумасшедшей ночи, отказалось служить решительно и бесповоротно, как загнанный конь ложится наземь, и его больше не поднять никакими посулами или побоями; Ификл нес отца, как носят сына, или как один мужчина несет другого.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
