плетется за нами. Сегодня гармошку унесли, а там и до духового инструмента доберутся, пианино уволокут. Вот и придется тебе, говорю, товарищ директор, без музыки наших шахтеров в коммунизм сопровождать. Попервах рассмеялся, а потом серьезно спрашивает: а пошел бы ты в сторожа, Киреич? С превеликим даже удовольствием, отвечаю, все равно живу без всякого интереса. А на трубе дуть насточертело, только мирную птицу пугаю. Ладно, говорит, приходи завтра. Пришел, а он мне сразу берданку в руки, улыбается. Я его и без слов, конечно, понял и, как положено в таком разе, отрапортовал: служу трудовому народу!.. — старику хотелось засмеяться, но он только улыбнулся, боясь вызвать кашель.
Дмитрий вернулся к себе в комнату. То неопределенное, что мучило его все эти дни, внезапно прояснилось: ему не хватало пианино, о котором случайно заговорил дед Кирей, не хватало музыки. Если бы сейчас не надо было идти на смену, он не задумываясь побежал бы в школу, к своему старому доброму другу…
Дмитрий ходил по комнате, мял огрубевшие, в мозолях, пальцы, проверяя их гибкость, и чувствовал, что сейчас сыграл бы этими огрубевшими пальцами лучше и вдохновеннее, чем когда-либо.
Решив сегодня обязательно поиграть, он заторопился на работу, будто этим мог приблизить желанный час. Не вспомни вовремя Елизавета Павловна о «тормозке», Митя ушел бы без завтрака.
Работа спорилась, все время ему чудилась музыка. Она то сливалась в стройную, ясную мелодию, то распадалась на отдельные голоса. Это было похоже на перекличку в глухом лесу, когда люди ищут друг друга и никак не могут набрести на общую тропу.
Как только закончилась смена, Полевода раньше всех поднялся на-гора, помылся в бане, переоделся и даже не заметил, как оказался возле школы. Была тихая морозная ночь. Мягкий спокойный свет луны разливался вокруг. Дмитрий даже не подумал о том, что в это время школа на замке и никто ему ее не откроет. Увидев темные окна, разочарованно остановился. Домой идти не хотелось, хоть и было уже поздно.
«А что, если пойти во Дворец?» — мелькнула мысль.
Не успел он приблизиться к широкому каменному подъезду, как раздался басовитый голос:
— Стой, кто идет?
Из-за колонны выплыла на лунный свет огромная, похожая на копну сена фигура. По голосу Дмитрий сразу узнал деда Кирея.
— Это я, Евсей Петрович.
Сторож вскинул на плечо одностволку и пошел навстречу. На нем был толстый тулуп с поднятым высоким воротом, валенки, обшитые резиной, шапка-ушанка, надвинутая на самые брови.
— Да никак Митя? — удивился старик. — Блудишь или что приключилось?
— Ничего не случилось, Евсей Петрович, — успокоил его Полевода. — Был в шахте и вот решил прогуляться по свежему воздуху.
— Что ж, свежий воздух — дело хорошее, — одобрительно сказал старик. — Вот я непутевым табачищем всю жизнь дыхание отравлял, а теперь гармошки в груди поют и кашлюк мучает. Особенно по ночам так бьет, что нет никаких сил терпеть…
— У меня к вам большая просьба, дядя Евсей, — помедлив, несмело сказал Полевода. — На пианино охота поиграть.
Лицо старика, казалось, застыло, и рот полуоткрылся.
— Это в полночь?.. А кто же тебя слушать станет?
— Для себя, дядя Евсей.
— Чудно… Для себя лично, по-моему, не интересно. Всякая музыка — для народа. Когда тебя слушают, тогда и поется и играется. Я, например, такого понятия. Это вот я иной раз дую в свою трубу для личного удовольствия. Так то совсем другой вопрос — для проветривания легких такой моцион мне нужен. — Но тут же согласился: — Коли охота такая есть — играй, мне-то что. Пойдем отопру.
Они вошли в огромный полуосвещенный зал. На открытой сцене стояло пианино, обтянутое парусиновым чехлом. Полевода облегченно вздохнул. В нем подымалось знакомое радостное чувство. Словно боясь спугнуть сонную тишину, мягко ступая, подошел к сцене.
Пока Митя расстегивал чехол, Евсей Петрович, не снимая тулупа, поудобнее устроился в кресле у самой двери, поставил между ног берданку и приготовился слушать. Он видел, как Дмитрий поднял руки и, несколько помедлив, решительно ударил по клавишам.
Евсею Петровичу казалось, что Митя ударяет пальцами по клавишам как попало, не заботясь о том, чтоб и себе и другим было приятно. То ли дело, когда он, Евсей Киреев, вместе с оркестром во время праздничной демонстрации шествовал по улицам и изо всех сил дул в свою трубу-контрабас! Там все было ясно: марш, или «Интернационал», или «Широка страна моя родная» — не перепутаешь. А игра Дмитрия сумбурна и непонятна.
Но вот Полевода заиграл другое, и на старика повеяло чем-то торжественным и в то же время грозным, очень знакомым. То гудел набат, то звучали человеческие голоса и слышались взрывы. Все вместе складывалось в понятии Евсея Петровича в один образ революции, гражданской войны. Вслушиваясь в музыку, он явственно различал тяжелый дружный шаг красногвардейских отрядов, в которых когда-то служил. Музыка звала к борьбе. Ее литые звуки становились все радостней. И вдруг сердце Евсея Петровича часто забилось. Так билось оно, когда он узнал о победе Октября. Может быть, тогда оно билось во много раз сильнее, но все равно ощущение было похожее…
Митя переходил от одной мелодии к другой, но для старого красногвардейца все время звучала торжественная музыка революции. Она была ему понятней и дороже всех мелодий.
Он бы слушал еще, но служба есть служба, ее надо нести исправно. Поднялся и бесшумно, чтоб не потревожить Дмитрия, вышел из зала.
Когда на рассвете шли домой, Евсей Петрович спросил:
— Кем же ты все-таки порешил быть — шахтером или музыкантом?
— Не знаю, — сказал Дмитрий. Он бросил взгляд вокруг, вдохнул полной грудью освежающий морозный воздух и повторил мечтательно: — Не знаю, Евсей Петрович… Кем захочу, тем и буду…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
Когда Полевода поднялся на-гора, в ламповой ему сказали, чтоб он явился в штаб дружинников. Такое же приказание получил и Павлик Прудник.
Лицо Павлика показалось Дмитрию странным: не то чем-то огорчен, не то нездоров.
— Ты попросишь, чтоб заменили тебя кем-нибудь, — сочувственно посоветовал он.
Прудник задумался. Брови у него были густые и темные, и, когда он хмурился, лоб пересекала темная полоса.
— А кто заменит: Кубарь вчера свое отдежурил, бригадир тоже, старика Горбаня не пошлешь. Вот разве Кавун…
В это время мимо них проходил Захар. Он только что помылся в бане. Вид у него был свежий, бодрый, гладко выбритое лицо горело смуглым румянцем, мокрые волосы бронзовыми витками прилипли ко лбу. Нельзя было подумать, что он только что отработал смену в шахте и вырубил несколько тонн угля.
Прудник коротко объяснил ему, в чем
