Мелочь вся пузатая во главе с девками кутырками, ярицами да молодухами вокруг площади собралась, по краям вокруг сложенного шалашом сушняка по сугробам расселась. Данава для них целое представление устроил. Сначала попрыгал, как козлик вокруг дров, стуча и потрясывая своим огромным посохом с черепушкой — набалдашником, в котором что-то брякало, а затем присел, поделал что-то, пошептал на дрова и заструился тоненький дымок от самого края дровяного шалаша, хотя пламени видно не было. Затем отошёл на несколько шагов назад и бросил в этот дымок какой-то небольшой камушек. И бах, как по волшебству весь сушняк вспыхнул, взорвался ярко-голубым пламенем, да таким огромным и ярким, что шалаша дров из-за него не стало видно. Ребятишки, что сидели на сугробах, чуть ли не через одного от неожиданности завалились на спины. Визг, ор, ликование. Тогда колдуну удалось произвести впечатление на посикух малолетних, ничего не скажешь. Когда голубое пламя опало и костёр занялся пламенем обычным, большуха вывела с песнями да танцами своих побеленных баб. Вид у малышни был такой, что большуха даже по началу растянулась в улыбке шире чем от уха до уха. Дети мамок не признали. Она в вприпрыжку, грузно пританцовывая сама скакала впереди, бабы по ранжиру змейкой следом. Пели бабаньки кто в лес, кто по дрова. Дануха, тогда ещё чуть со-смеху не подавилась от этого позорища, а Сладкая за спиной, скотина жирная, почему-то не пела, а лишь тихо курлыкала. Курлы, курлы. Большуха и так еле сдерживалась чтоб не завалиться, надрывая живот от хохота, а эта тварь толстая, так и подначивала. У неё все слова в песне «курлы» были. Эта сучка с самого начала действа паясничать да шутовать начала и сбила с Данухи весь серьёзный настрой. Да, Сладкая, подруга, где-то ты сейчас?
Заведя баб вокруг костра, сцепила их в карагод, а сама внутри круга из кожаного мешка, что в рукаве спрятан был, стала бабанек опаивать зельем заговорённым. Набирала себе в рот, а потом в поцелуе сцеживала в рот каждой бабе, как птичка птенцов кормит. Когда Сладкой сцедила, прошипела:
— Я те курлы жирна вячарком устрою.
Та лишь блаженно растянулась в улыбке, мол стращай, стращай, боялись мы тебя.
А за тем зелье подействовало и карагод, что кроме смеха ничего до этого не вызывавший, резко изменился. Бабы, и так размалёванные до неузнаваемости, вообще перестали на себя быть похожи. Лица их застыли в расслабленном умиротворении, раскраснелись, от чего рисованные белые узоры резко проявились, как бы даже засветились морозным светом, превращая их человеческие лица в нечто не земное. Блики огня заблистали на их намазанных жиром лицах колдовскими всполохами. Цепь задвигалась, как нечто единое целое. Чёткий ритм поступи, след в след, раскачиваний и колебаний, как будто одна другой тень, аль отражение. Всё это завораживало, приковывало к себе восхищённые взгляды. Изменились голоса. Вместо «леса по дрова» зазвучал стройный хор, только пели они почему-то все высоким тонким голосом, как комары пищали, от чего слов было не разобрать, но песнь мотивом выводили без помарки.
Маленькие зрители, находившиеся в дурмане от зрелища, взорвались отчаянным девичьим визгом вперемежку с детским рёвом, когда как из-под земли, аль снега, непонятно от куда, прямо перед ними выскочила целая стая серой мохнатой «нежити» со страшными мордами масок и паками в лапах. Посикухи со страху по зарывались в сугробы, молотя снег ручками и ножками и пропахивая в них колею носами. Девки, что постарше от визжав и наоравшись на пацанов — дураков, принялись посикух из сугробов вылавливать, отряхивать да успокаивать. А ряженные продолжали носиться вдоль них, кривляясь и пугая малышню, издавая устрашающие, как им казалось, звуки. Но тут на помощь малышне пришёл родовой колдун. Он лихо отлавливал «беснующуюся нежить» по одному, опаивал чем-то из длинного, узкого сосуда и заталкивал под широко расставленными руками бабьего карагода к костру, в руки ожидающих их там большухи. Те поначалу попрыгав для вида, неожиданно останавливались, качаясь как пьяные, а затем, как один попадали на карачки и застыли. Переловив всех ряженных и затолкав внутрь карагода, Данава туда и сам пронырнул следом и здесь началось главное, ради чего всё это затевалось. Ряженные пацаны постепенно, по одному начали оживать. Стоя на четвереньках они сначала зашатались, как пьяные, сталкиваясь друг с дружкой, от чего кто-то резко, пугающе взвизгивал, кто-то рыкал в злобном оскале, как будто каждое такое прикосновение доставляло им боль или по крайней мере чем-то обижало. Постепенно шутовство переросло в естество. Их движения стали резкими, хищными, голоса в раз огрубели и они, забивая бабий хор леденящим души воем и звериным рыком, начали бесноваться по-настоящему. Ещё чуть-чуть и они бы вцепились друг другу в глотки. Дануха, которая казалось уж всего навидавшаяся в своей жизни, и то по началу опешила, но Данава быстро взял ситуацию под контроль, хотя сделал это скорее со страху, который обескуражил его изуродованное татуировками и шрамами лицо. Дануха давно не видела своего братца в таком испуге. Он начал орать на них, переходя почти на визг и лупить взбесившихся своим посохом, вернее черепом, что был на его конце. Получив этим черепом по башке, озверевшие замирали, впадая в некое оцепенение. Лишь после того как огрел каждого, а некоторых и не по разу, с перепугу, вокруг костра восстановился порядок. Только бабий карагод никак не отреагировал, продолжая всё так же мерно шествовать с отречёнными от всего мира лицами и так же распевать свою странную и никому не понятную песню. Брат с сестрой посмотрели друг на друга. Дануха с выражением тупого не понимания происходящего, Данава с выражением обессилившего после Кокуя мужика, умоляюще смотрящего на бабу в надежде сбежать от неё проклятущей побыстрее.
— Чё эт с ыми? — тихо спросила большуха.
— Я бы знал, — так же тихо ответил колдун, — только кажется мне ничего хорошего, Данух. Как думаешь, круг удержит если кинутся? Как бы не разбежалась нежить по баймаку.
— Ты мяня спрашивашь? Кто у нас тута колдун?
— А-а, — отмахнулся Данава.
Они стояли и молча смотрели на медленно качающуюся нежить, которая прибывала в некой дрёме. Полагалось по очереди поговорить с каждой. Сначала узнать кто вселился в данную живую куклу. Потом, в зависимости от содержимого, как следует по расспрашивать нежить в той области, в которой они всё знают. Например, если в кукле волколак, то можно спрашивать всё о волках, притом, он ответит на любой вопрос и не ответить, как бы не захотел, не сможет. Если это маньяк полевой, то его можно спрашивать о погоде на лето и об урожаях на что угодно и так далее.
— С кого начнём? — поинтересовался колдун.
— Да пох, братец, — всё так же встревожено ответила большуха, — давай чё ли с этого.
Она указала на ближнего к себе. Колдун, набрав в рот пойла из своего узкого сосуда, пополоскал его и выплюнул. Затем встал перед указанным на колени и с шумом дыхнул ему в маску, тут же отскочил назад, взяв посох на изготовку. Нежить дёрнулась. Медленно поднялась на ноги. Осмотрелась. Не успела Дануха задать вопрос «Кто ты?», как та оскалилась на бабий круг и резко рванула от большухи, но налетев на стоящих и мерно покачивающихся своих собратьев, рухнула на снег. Завизжала, барахтаясь и протискиваясь через стоящих на четвереньках, рванула дальше. Лишь выползя из стада себе подобных ряженных и упёршись в бабий круг, остановилась, продолжая оставаться на четвереньках, жадно разглядывая меж мелькающими телами баб малышню на сугробах и низким, каким-то внутренним голосом буквально возликовало:
— Кровь! Корм! Много корма!
У Данухи от этого рёва аж внутри что-то ёкнуло и ужас разлился по всему телу сверху вниз, вязким варевом. Но большего прорычать ему не дал колдун, который уже подскочил к нему и со всего маха врезал набалдашником посоха нежити по башке. Она обмякла и повалилась на бок, почему-то громко хрюкнув.
Данное поведение нежити не укладывалась в головах ни большухи, ни родового колдуна. Те, кого Данава вынимал из небытия и садил в куклы, должны были быть сонными. В это время года почти вся эта нежить спит. Поэтому всегда общение было подобно тому, как говоришь с поднятым, но не разбуженным. Нежить могла кукситься, отвечая на вопросы, хныкать от того что тревожат и спать не дают, мямлить или еле воротить сонным языком. Проснуться она не могла, потому что это противоречило природе. Все движения их были вялые, еле обозначаемые. Что происходило сейчас Дануха ну никак объяснить не могла. Непонятная тревога буквально грызла её изнутри. Сердце заухало в ушах громко и противно. Но тогда Данава разрядил непонятку, как-то легко и сразу признав свою вину, убедив большуху, что это просто его промашка, мол что-то напортачил с пойлом. Неправильно сварил — заговорил. И Дануха с радостью, дура, поверила в это, потому что это было самое простое. Потому что в это хотелось верить. А во что-то страшное верить тогда не хотелось.
