выборов никогда и не было. Достаточно пробежаться по «веховым» кампаниям эпохи посткоммунизма. Был ли честным референдум 1991 года о сохранении СССР, на котором за полгода до распада страны за ее сохранение высказалось 76,4 процента голосовавших? Был ли честным референдум 1993 года по Конституции, проведенный на фоне дымящегося парламента? Были ли честными перевыборы в 1996 году еле живого Ельцина? Были ли честными выборы президента в 2004 и 2008 годах, когда наблюдателей было значительно меньше и рисовать можно было все что угодно? Однако массовых протестов ни одна из этих фальсификаций не вызвала. В России пока еще не настолько доверяют демократическим институтам, чтобы выходить на улицу только из-за ущемления политических прав.
Нужно нечто более глубокое, чем политика. Людей могло вытолкнуть на улицу чувство острой социальной несправедливости, возмущение полицейским произволом, ненависть к казнокрадам. Но эти мотивы были в значительной степени проигнорированы самовыдвиженцами от «оппозиции», многие из которых увлеклись чистой политикой, спорами о фальсификациях, призывами к политической и конституционной реформам. Произошел разрыв между лидерами и участниками протестов. В основной своей массе люди собрались на площадях не рассуждать о пользе демократии, значимости общечеловеческих ценностей и достоинствах мажоритарной и пропорциональной избирательных систем. Как и четыреста лет назад, они вышли, требуя выдать им ненавистных бояр, наказать татей и угомонить стрельцов. А на глазах у них ораторы четыре месяца одного за другим ели политических чижиков.
Протестное движение на первом этапе оседлали попутчики. Когда на трибуну стали выходить дедушки и бабушки русской демократии, чтобы договорить свои старые речи о свободе, интерес собравшихся к происходящему стал таять на глазах. Были ораторы, которых толпа и вовсе мало отличала от тех бояр, которых она мечтала увидеть «на дыбе». Не найдя того, что искал, народ начал расходиться по домам, затаив досаду и искоса поглядывая в сторону Навального как на единственную альтернативу власти. Все остальные погрузились в пучину выяснения отношений друг с другом и занялись поиском «идеальной программы», которая должна была всех объединить. Увы, такой программы не существовало, а если бы она и была, то в нее никто бы не поверил. Восстание «декабристов XXI века» было обречено на провал. Его миссия свелась к тому, чтобы разбудить интернет – этого «сетевого Герцена» нашего времени. Интернет развернул агитацию и пропаганду и родил Навального.
Движение остро нуждалось в новых организационных формах, в основании которых лежала бы мода на аскезу. С коррупцией и криминалом не борются в модных ресторанах и на фешенебельных курортах, в перерыве между светской тусовкой и офисным корпоративом. Должно было прийти поколение, способное голодать за идею, а не выпивать за нее.
По итогам активной фазы протеста, которая продолжалась, то разгораясь, то затухая, до конца лета 2012 года, стало очевидно, что для руководства движением нужны новые лидеры, принадлежащие к другому политическому поколению, не успевшему проявить себя в 1990-е годы. Также стало ясно, что на улицах нужно говорить не о реформах, а о «преступлениях режима» – о казнокрадстве, о произволе, о продажных судах и т. д. Реформы должны обсуждаться в закрытых помещениях и в узком кругу ограниченных наличием конституционного сознания людей, и лишь для того, чтобы в подходящий момент уже после победы революции положить карту на стол истории. Эти два примитивных, но весьма важных урока усвоил только один из лидеров протеста – Навальный.
В тот момент между собой схлестнулись «советская архаика» и «либеральный постмодернизм». Россию заполонили вечно вчерашние (если не позавчерашние) люди, застрявшие в «золотом веке» советской цивилизации – брежневских 1970-х, которых распирало от вовремя не реализованных амбиций. Их было много, и каждому из них снился свой персональный советский сон: кому – империя, кому – равенство в бесправии, а кому – бесправие без равенства. Именно в этот момент, когда значительная часть среднего класса почувствовала острую аллергическую реакцию на вдруг вылезший из щелей прошлого и заполонивший все вокруг «совок», на политическом горизонте появился Навальный и открыл форточку.
Навальный своим успехом продемонстрировал, что в России к политической жизни просыпается поколение, сознание которого свободно от ностальгических «совковых» стереотипов, и что это поколение хочет оформить Россию по-своему – повеселее и повыразительнее. По сути, Навальный заново похоронил «советский уклад», он сделал его смешным. Теперь «скучного» Путина можно было любить только за деньги. Он больше не был cool. Переменчивое сердце общества было отдано другому герою.
В принципе мавр Навальный сделал свое дело и на том этапе мог уже уходить. Но он, конечно, никуда не ушел, потому что стал не столько оппозиционным политиком, сколько законодателем политической моды. И если оппозиционного политика можно закатать, раскатать, оболгать и т. д., то что делать с модой, не знает никто. Сила Навального не в том, что у него какая-то особо ценная программа, он популярен не потому, что все поверили, будто он самый честный, за ним идут не потому, что он самый умный. Он учит людей не думать, а дышать. Естественно, что в стране, где главным дефицитным товаром является свежий воздух, продавец воздуха становится самым востребованным человеком.
Поэтому власти так трудно опорочить Навального – ни спирт его не берет, ни дрова. В общем и целом людям уже все равно, какой на самом деле Навальный, им важно то, что он для них делает. Люди не хотят закидывать камнями человека, который подает свежий воздух в подводную лодку, которая давно утонула.
По-настоящему власть испугалась тогда, когда пик уличных протестов уже прошел. Осознание серьезности проблемы пришло после выборов мэра Москвы, на которых столица отвесила Кремлю пощечину. Московские выборы стали отсечкой для власти, серьезно озадачив ее, – это была не столько политическая победа Навального, сколько психологическое поражение Путина. Они обозначили тот рубеж, после которого возникает стойкое отторжение власти массовым сознанием. Подобный рубеж советская власть прошла в 1987 году после знакового Пленума ЦК КПСС, на котором московский партийный лидер Борис Ельцин путано и невнятно озвучил свое новое политическое кредо.
После этого было много разного: опала и смятение смутьяна, его раскаяние, падение с моста и запой. Но эти события ничего уже не могли изменить в ходе истории. Выступление Ельцина раскололо эпоху, и Горбачев на полном ходу рухнул в образовавшуюся щель. В течение последующих полутора лет Горбачев начисто растерял всю поддержку, которую получил после своего триумфального входа в политику, а Ельцин сделал первые шаги в легенду.
Навальный после поражения протестного движения стал играть в жизни посткоммунистической России ту же функциональную роль, которую Ельцин играл на излете советских 1980-х, – он раздвигал горизонты. Был ли Ельцин менее однозначной фигурой, чем Навальный? Вряд ли. Был ли Горбачев более неприятен обществу в тот момент, чем Путин сегодня? Сомнительно. Но Ельцин стал тем человеком, который открыто отверг «совок». Поэтому общество, готовое внутренне к тому, чтобы из этого «совка» выпрыгнуть, Ельцина поддержало и отвернулось от еще вчера симпатичного ему Горбачева, не вписавшегося в им же обозначенный новый политический стиль.
Навальный стал воплощением скрытых ожиданий поколения, перешагнувшего советский Рубикон, зато в глазах Кремля он выглядел демоном революции. Власти казалось, что, нейтрализовав его, она снимет революционную угрозу. Это был очень наивный взгляд на вещи. Навальный не писал сценарий русской революции, он лишь его озвучивал. Он не виноват в том, что вселившийся в него дух оказался столь революционным. Какое время, такие и песни. Может быть, в другое время Навальный стал бы покорителем космоса или по крайней мере Кавказа.
Кремль оказался перед сложным, хотя, может быть, и надуманным выбором. Его обитатели чувствовали, что им уготована печальная судьба их предшественников, которые, потеряв популярность, в конце концов теряли и саму власть. Нужно было или смириться с этим, прожив тусклую и унылую жизнь под натиском рвущейся наружу
