— Клянусь, ты никогда бы не сказал такое, если бы встретил меня за пределами Аута… — с грустью произнесла Кассандра, но голос ее оставался уверенным. Правда, это была мрачная уверенность, подобная той, с какой врачи произносят жуткое слово «неоперабельная». — Отец рассказывал тебе, чем я больна?
Я нехотя кивнул.
— Но он вряд ли сказал тебе, как выглядит его дочь в свои двадцать с небольшим лет, — предположила девушка. Действительно, об этом Патрик не упоминал. — Для него говорить на эту тему, пожалуй, еще мучительнее, чем мне. Но я уже давно свыклась со своей отталкивающей внешностью.
— Перестань, — запротестовал я. Несмотря на заверения Анабель, она явно лукавила. Говорить о себе с такой самокритичностью было что стегать себя просоленной кожаной плетью — занятие лишь для отпетого мазохиста, на которого моя собеседница вовсе не походила. Да и не в том она была возрасте, чтобы уметь полностью скрывать терзающую ее боль.
— Ну нет! — возразила Анабель. — Если отец поведал тебе о моем недуге, ты обязан знать всю правду… — И, немного помолчав, уточнила: — Я хочу, чтобы ты знал обо мне все. Это будет справедливо, раз уж мы с тобой решили…
Она не договорила о том, что мы с ней решили. Никаких общих решений, кроме как погулять вместе пару дней, мы вроде пока не принимали. Или я просто чего-то недопонял?
Словесный автопортрет, в красках нарисованный Анабель несмотря на мои протесты, оставил у меня в сознании не слишком приятный образ, впрочем, мисс Мэддок намеренно к этому и стремилась. Слабенькая, почти прозрачная девушка-дистрофик с руками-ногами спичками и непропорционально большой по отношению к телу головой; костлявые плечи, шея-иголочка, бледная тонкая кожа, редкие пепельные волосы и влажные, воспаленные от хронического недосыпания глаза, в которых ничего, кроме вселенской усталости… Как только девушка сжалилась надо мной и прекратила рассказ, я немедленно изгнал из памяти нарисованный ею образ. Уж лучше оставлю на этом месте прежний, пусть не такой детализированный, зато привычный и светлый. Какой мне прок от откровенной правды? Моя родная реальность здесь, и Анабель Мэддок являлась ее неотъемлемой частью. Именно такая Анабель — в образе прекрасной Кассандры, — какой я привык ее видеть.
— Ну что, не проникся еще ко мне отвращением? — мрачно сыронизировала девушка, ожидая, какова будет моя реакция на ее откровения.
— С какой это стати? — Я даже немного обиделся. — Почему же ты не испытываешь отвращения к старику-инвалиду, чье тело покрыто пролежнями и давно превратилось в студень?
— Для меня не имеет значения, кто ты вне симулайфа, — ответила Анабель. — И никогда не имело. Важно, каков ты здесь, и этого вполне достаточно. Общество привыкло обвинять наши игры во всяческих грехах, и больше половины этих упреков, к сожалению, справедливы. Но обвинители почему-то забывают об одном: симулайф — он ведь как зеркало. Дубль не станет хуже или лучше своего хозяина. Если твой персонаж в Терра Нубладо обманывает, предает, убивает исподтишка, нарушает клятвы и прочее, сомнительно, что за его спиной стоит человек высоких моральных принципов. И пусть в реальной жизни он — сущий ангел, все равно рано или поздно настанет момент, когда его подлая натура вылезет наружу. Здесь же этого момента ждать не надо. Ты можешь открыто исповедовать свои жизненные принципы, лелеять или губить собственную репутацию — твое право. Ты затем сюда и пожаловал, чтобы сбежать от реальности и делать то, что тебе заблагорассудится. Хочешь предать и посмотреть, что из этого выйдет, — пожалуйста. Убивать в спину тоже не возбраняется. Естественно, тебя осудят, но пережить осуждение в обличье дубля по силам даже самому совестливому человеку в мире. В Терра Нубладо мы прячем наши лица под масками, однако свои сущности при этом выставляем напоказ — в этом и заключается для меня главная положительная черта симулайфа. Если ты не вызываешь у меня неприязни здесь, вряд ли вызовешь ее в реальности. И совершенно неважно, кто ты при этом — старик-инвалид или осужденный на пожизненный срок преступник.
— Я всю свою сознательную жизнь был преступником, — признался я. Кассандра кивнула, давая понять, что отец ей тоже кое-что обо мне поведал. — Убивать, правда, не приходилось, но людей от моих поступков все равно пострадало достаточно. Мало того, признаюсь, что даже сейчас я не испытываю раскаяния за свои грехи. Возможно, лет через десять или двадцать раскаяние все-таки наступит, но не сегодня и не завтра — это точно.
— Но ты допускаешь, что исключать этого не стоит! — подчеркнула девушка. — Так что, отпирайся, не отпирайся, но одной ногой на путь раскаяния ты уже ступил. И я наверняка не ошибусь, если предположу, в каком направлении ты двинешься дальше.
— Не исключено, что ты окажешься права, — не стал спорить я. — Но есть у меня за душой и грехи, о которых я горько сожалею уже давно и за которые мне придется расплачиваться независимо от того, покаюсь я в них или нет…
И я рассказал Анабель о том, каким отвратительным сыном и братом мне довелось быть. Во всех подробностях, не исключая и те, о которых узнал накануне от Патрика Мэддока. Это было нелегко, но я выдержал и довел свой рассказ до конца. Девушка слушала не перебивая — явно чувствовала, с каким трудом мне приходится подбирать слова. Я не занимался самобичеванием и вообще моя история мало чем напоминала покаяние. Просто бывший бандит, проживший молодость исключительно в свое удовольствие, с сожалением говорил о том, чего бы он никогда не совершил, появись у него шанс начать жизнь заново. Прожил бы Арсений Белкин новую жизнь как обещал или опять скатился бы во все тяжкие, не знал никто, даже он сам. Поэтому ожидать от судьбы столь щедрого подарка не приходилось. Она и без того уже наградила меня второй жизнью, и требовать для себя третью было бы немыслимой дерзостью.
Эта часть моей биографии также заинтересовала Кассандру. Девушка не стала выражать ни сочувствия, ни осуждения — первое мне не требовалось, а второе хоть и явилось бы справедливым, но оно безнадежно запоздало. Моя собеседница предпочла воздержаться от комментариев, вместо них она достала блокнотик и внесла в него какие-то пометки. После чего подошла к краю террасы и в молчании уселась на нагретый солнцем камень. Мне не хотелось беспокоить уклонившуюся от дальнейшего разговора прорицательницу, однако любопытство все же пересилило, и я спросил, над чем она задумалась.
— Отец сказал тебе, что ты лежишь в лондонской клинике профессора Элиота Эберта, — пояснила девушка. — Довольно странно. Я и не предполагала, что после всех скандалов вокруг имени Эберта ему разрешено продолжать медицинскую практику. Даже просто находись он у руководства клиники, его заведение сразу бы обанкротилось. Во всем мире не нашлось бы дурака, который доверил бы свою жизнь «Маньяку» Эберту, как его в свое время пресса окрестила.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
