Я долго простоял на обрыве, всматриваясь в море, а потом мне сделалось совсем тоскливо, и я ушел в лес. Листья хлопали и сосновые иголки трепетали, когда я проходил под деревьями. Долина никогда не казалась мне такой большой и такой пустой, как в эту ночь. На поляне я обернулся: огоньки Каталины мерцали и приплясывали. Я был бы только рад никогда не видеть их снова.
Глава 21
Странное место – ночной лес. Деревья становятся больше и как будто оживают, словно днем они спят или выходят из своих тел и только по ночам возвращаются в них и оживают, может быть, даже выдирают корни из земли и бродят по долине. Если выйти из дома, можно подглядеть краешком глаза, как они это делают. Конечно, в безлунную ночь достаточно слабого ветерка, чтобы вообразить нечто подобное. Ветки наклоняются, чтобы взъерошить тебе волосы, журчащий шепот листвы похож на далекие голоса. Два дупла превращаются в глаза, зарубка – в рот, ветки – руки, листья – пальцы. Легко обмануться. И все-таки я думаю, что они – вроде ночных животных. Все-таки они живые. Мы постоянно об этом забываем. Весной они весело распускаются, летом млеют на солнышке, зимой страдают от холода и наготы. Совсем как мы. Только они днем спят, а ночью просыпаются. Так что, если хотите узнать их поближе, ночь – самое подходящее время.
Разные деревья просыпаются по-разному и по-разному к тебе относятся. Эвкалипты дружелюбны и говорливы. Ветви у них перекрещиваются и на ветру все время скрипят. А висячие листья трепыхаются и хлопают, получается журчание, как от воды, переменчивый голос, который ласкает, как объятие, как прикосновение руки ко лбу. Эвкалипты громкоголосы, но их лучше не трогать и не обнимать, если не видишь стволов – вляпаешься в смолу. Кора у них гладкая и прохладная, она, как и все дерево, приятно пахнет, но, как я думаю, растет медленнее древесины и поэтому все время трескается. Из трещин постоянно течет смола, как слюни у собаки, в темноте обязательно заденешь ее рукой и станешь весь липкий.
Сосны неприветливы. В слабый ветер их тихое «ууууу» зловеще, от яростного «охххх», когда поднимется ветер, мороз пробегает по коже. Но трогать их приятно, на их черные силуэты можно смотреть бесконечно. У сосны Торрея иголки самые длинные, а лапы курчавятся. Они нарастают на больших ветвях по спирали, похоже на пружины, которые Рафаэль держит в мастерской. Грубую, ломкую кору этой сосны удивительно приятно гладить, она – словно язык исполинской кошки. У секвойи кора еще лучше, мохнатая и в трещинах – если запустить в трещины пальцы, никто тебя от ствола не оторвет. Это как обниматься с медведем, или прижиматься к маме и плакать в ее волосы. Сосны – добрые друзья, только, чтобы это понять, надо не пугаться суровых голосов и потрогать ствол.
Конечно, в ночном лесу водятся и настоящие живые существа, я хочу сказать, движущиеся животные, как мы. Даже целая куча: койоты, хорьки, скунсы, олени, кошки, кролики, опоссумы и еще Бог весть кто. Но хоть убей, не узнаете, кто бродит совсем рядом. Даже если в одиночку долго-долго сидеть в лесу, можно так никого и не увидеть, а уж тем более если ломиться через подлесок и обнимать деревья. Тут уж точно ни одного зверя не увидишь, разве что лягушку. Лягушкам чего бояться, они всегда могут прыгнуть в реку, потому такие и смелые. Пока чуть не наступишь на нее, она и замолкнуть не соизволит, не то что двинуться с места. Остальные же обитатели леса слышат тебя или чуют, и уходят с дороги, ты и не узнаешь, что они тут были, разве что расслышишь далекий шорох. Конечно, большой кошке может прийти в голову тебя съесть, но можно надеяться, что они осторожны и в долину не заходят. Обычно они избегают людных мест, а осенью вообще не голодны. Стало быть, если ты идешь через лес, то ни одного зверя не видишь, и это странно, ведь ты знаешь, что они – повсюду, пьют, гложут побеги или мертвую добычу, охотятся или прячутся.
Но я забыл про птиц. Иногда видишь быструю черную тень совы и просто диву даешься, как бесшумно она летает. Или кочующие гуси или цапли пролетят в вышине, вытянув шеи, то выстраиваясь в безупречный клин, то рассыпаясь, словно летят наперегонки. Вот у ворон, у них игра другая, больше похожа на салочки.
В ту ночь я увидел стаю гусей, они летели на юг. Два широких клина пронеслись над нашей долиной перед зарей, когда небо голубело, и я видел их совсем четко. Медленные, размеренные взмахи крыльев, оживленная гортанная перекличка…
Конечно, они не совсем часть нашего леса, но их можно увидеть, гуляя в лесу. И я видел их в ту ночь. Перед этим я задремал у секвойи, а потом просто лежал, свернувшись меж двух узловатых корней. Хотя больше я бродил. Сколько раз ходил я по лесу прежде, и днем, и ночью, но никогда даже не задумывался о нем. Это был просто дом – ничего особенного. Но в ту ночь я не хотел ни о чем думать, нарочно решил не думать, и мне это иногда удавалось. Я изучал дерево за деревом, общался с ними и познакомился по-настоящему, трогал их, на два даже взбирался… Сидел, высматривая зверей, про которых знал, что они тут, но, как я уже говорил, звери не любят показываться людям. Несколько раз я слышал шорох, но не увидел даже белки.
Там, где в реку впадает ручей из Качельного каньона, есть маленький луг, и на нем всегда полно звериных следов. Когда я проснулся и увидел гусей над головой, я пошел туда в надежде подсмотреть, как кто-нибудь из мохнатых братцев придет на водопой. Так и вышло. После того как я довольно долго пролежал в папоротниках за обросшим древесными грибами бревном, наблюдая, как паук плетет свою утреннюю паутину, к воде вышло семейство оленей – самец, самка и детеныш. Самец огляделся и принюхался; он понял, что я здесь, но разумно решил не обращать внимания. Самка грациозно прошла через грязь к берегу ручья, а детеныш проковылял еле-еле, спотыкаясь. Детеныш был примерно трехмесячный, он отлично мог перейти, но, похоже, хотел досадить матери. Напившись, они пошли прочь, через луг и в лес.
Я с трудом встал, подошел к ручью и тоже напился. Штаны мои так и не высохли, ноги мерзли, сам я был разбитый, грязный, исцарапанный, голодный и усталый как собака, но в остальном я чувствовал себя нормально. Я прошел по западному берегу, пустому, как пустая миска, понимая, что уже больше не зареву, даже если все-таки вспомню про Мандо и Стива. Я мог думать о них, ничего не чувствуя. Все прошло, осталась пустота.
А потом я обогнул излучину и увидел фигуру на моем берегу, ниже по течению, там, где начинались поля. Было раннее утро, когда еще ничего не видно, кроме теней и серости – тысячи оттенков серого и ни намека на цвет. С каждого серого листа, сучка, травинки капала роса – знак, что Санта-Ана улеглась. Мышь пискнула, когда я наступил на ее жилище. Я остановился, но не из-за мыши.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
