— И что же он вам на это ответил? — Работодатель наконец включился (и как всегда — в самый неожиданный момент).
— Кто?
— Академик. Что он вам ответил на поставленные в лоб прямые вопросы?
— Ничего. А что он мог ответить? Молчал себе. Улыбался только своими искусственными челюстями.
— Не возражал? Не возмущался? Не угрожал?
Тут Тельман Иванович словно бы затормозил. Пожевал серыми губами. Вытащил клетчатый платок, вытер лоб, губы, руки почему-то вытер — ладони, сначала левую, потом правую.
— Плохо вы его знаете, — проговорил он наконец.
— Я его вовсе не знаю, — возразил Работодатель. — Кстати, как, вы сказали, его фамилия?
— А я разве сказал? — встрепенулся Тельман Иванович. У него даже остроконечные ушки встали торчком.
— А разве не сказали? Академик... академик... Вышеградский, кажется?
Тельман Иванович ухмыльнулся только, с некоторой даже глумливостью.
— Нет, — сказал он почти высокомерно. — Не Вышеградский. Отнюдь.
— А какой?
— Я не хотел бы называть имен, — произнес Тельман Иванович еще более высокомерно, — пока мне не станет ясно, готовы ли вы взяться за мое дело и что именно намерены предпринять.
Однако Работодателя осадить и тем более нахрапом взять было невозможно. Никому еще (на памяти Юрия) не удавалось взять Работодателя нахрапом. Он ответствовал немедленно и с не меньшим высокомерием.
— Не зная имен, — сказал он, — я совершенно не могу объяснить вам, что я намерен предпринять, и вообще не могу даже решить, готов ли я взяться за ваше дело.
Тельман Иванович молчал, наверное, целый час, а потом шмыгнул носом и сказал жалобно:
— Я ведь с ним и сам без малого до уголовщины докатился. Вы не поверите. Серьезно ведь раздумывал подослать лихих людей, чтобы отобрали у него... или хотя бы, — лицо его исказилось и сделалось окончательно неприятным, — хотя бы уши ему нарвали... чайник начистили хотя бы... И главное — недорого ведь. Пустяки какие-то. Слава богу, Фрол Кузьмич отговорил, спасибо ему, а то вляпался бы я в уголовщину, вовек бы не расхлебался...
— И сколько же с вас запрашивали?
— Да пустяки. Пятьсот баксов.
— Хм. Действительно, недорого. С кем договаривались?
Тельман Иванович немедленно ощетинился.
— А какая вам разница? Зачем это вам?
— А затем, — произнес Работодатель наставительно, — что я должен знать всех, без исключения, кто в эту историю посвящен. Без всякого исключения!
— Да никто в эту историю не посвящен...
— Ну как же — «никто». Фрол Кузьмич — раз...
— Да ничего подобного! — запротестовал Тельман Иванович и даже — для убедительности — привстал над креслом своим, застывши в позе напряженной и вовсе не изящной. — Я ему только в самых общих чертах... без имен... без никаких деталей... «Деликатнейшее дело. Затронуты важные персоны». И все. Что вы?! Я же все понимаю!
— Это хорошо. А как все-таки насчет бандюги вашего, ценой в полштуки баксов?
— Да я вообще ни с каким бандюгами не общался! Что вы! Просто есть знакомый мент один. Ему я вообще ничего не сказал, сказал только, что надо бы одного тут проучить...
— Академика.
— Да нет же! Просто одного типа. И все.
Это была правда. Во всяком случае, здесь не было ни грана прямого вранья — и на том тебе спасибо, серый пыльный человечек, подумал Юрий, вконец замученный сердечными экстрасистолами. Работодатель выждал секунду (не загорится ли красный) и продолжил:
— И в Обществе вы никому об этом не рассказывали?
— Еще чего! Конечно, нет.
— Друзьям?
— Нет у меня друзей. Таких, чтобы.
— Знакомым филателистам?
— Господи, нет, конечно.
— Сыну? Жен`е?
— Да перестаньте. Какое им до меня дело? — вздохнул Тельман Иванович. — У них свои заморочки.
— Но таким образом, получается, что об этой прискорбной истории не знает никто?
— Да. Именно так. Что я вам и докладывал. Никто.
— А почему, собственно? — спросил Работодатель вроде бы небрежно, но так, что Тельман Иванович сразу же напрягся и даже вцепился сизыми ручонками в подлокотники.
— Н-ну... как — «почему»? А зачем?
— Я не знаю — зачем, — Работодатель пожал плечами. — Я просто хотел бы уяснить себе. Для будущего. Как же это получается? У вас украли ценнейшую марку. Вы знаете кто. Вы догадываетесь, каким образом. Проходит четыре месяца, и теперь оказывается: никаких серьезных мер вы не предприняли... никому о преступлении не сообщили... даже в милицию не обратились. Почему?
Это был интересный вопрос. Тельман Иванович не стал на него отвечать. Точнее — ответил вопросом:
— Я не понимаю, вы беретесь за мое дело? Или нет?
— Пока еще не знаю, — ответил Работодатель. — Пока еще я думаю, размышляю... А какую, собственно, марку мы будем разыскивать?
Тельман Иванович весь сморщился и моментально сделался похож на старую картофелину.
— Слушайте. Вам так уж обязательно надо это знать?
— Мину-уточку! — произнес Работодатель бархатным голосом. — А вы сами взялись бы разыскивать украденный предмет, не зная, что это за предмет?
— Да, да, конечно... — мямлил Тельман Иванович. Ему очень не хотелось называть украденный предмет. Ему хотелось как-нибудь обойтись без этого. — А разве нельзя просто указать: редкая, ценная марка? Очень редкая, очень ценная... Уникальная. А?
— Где «указать»?
— Н-ну, я не знаю... Как-нибудь так... Без названия. Описательно... Все равно же это — только для специалистов. Для профессионалов, так сказать... А так — зачем?.. Кому?..
Он говорил все тише и тише, а потом замолчал. Бормотать и дальше маловнятную чепуху было ему уже неприлично, называть предмет — не хотелось, а как со всем этим клубком противоречий быть, он не знал — сидел молча, склонив головушку на грудь и рассматривал сложенные на коленках ладошки.
— «Британская Гвиана»? — вдруг спросил, а вернее, негромко произнес Работодатель.
Тельман Иванович встрепенулся и сразу сделался бледен.
— Откуда вы знаете? — прошептал он спертым голосом.
Работодатель пожал плечами.
— Какая вам разница? Знаю. Догадался.
Некоторое время они смотрели друг на друга, не отводя взглядов. Работодатель — уверенно, с горделивым смирением ученика, одержавшего замечательную, но неожиданную победу над господином учителем. А Тельман Иванович — испуганно, даже затравленно, не понимая, поражаясь, медленно оправляясь от нанесенного удара и в ожидании новых ударов... Но он тоже был не из слабых, наш Тельман Иванович, его тоже было так просто ни нахрапом не взять, ни тем более на пушку. Бледность его со временем прекратилась, исчезло выражение страха, да и все его состояние грогги пошло выветриваться. И вдруг — понимание пополам с легким презрением проступило на его лице.
— Да ничего вы не знаете, — произнес он облегченно и уже с пренебрежением. — Слышали звон да не поняли, откуда он. Вы же про одноцентовик красный думаете — нет, батенька, не туда попали! Эка хватил — одноцентовик! А впрочем, откуда вам знать. В детстве, небось, марки собирали?
— В детстве, — признался Работодатель. Теперь пришла его очередь сидеть, сокрушенно повесив голову и стыдливо отведя глаза. Ученик был поставлен на то место, где ему впредь и надлежало пребывать в состоянии внимания и прилежания.
Тельман же Иванович (господин учитель), сразу же сделавшись добрее и мягче после одержанной и очевидной победы, позволил себе разумную снисходительность и тут же рассказал, что это на самом деле была за марка. Впрочем, Юрий, от филателии бесконечно далекий, понял из снисходительных объяснений только самую разве что суть. Называлась марка «Британская Гвиана, первый номер». Как бы расшифровывая это лошадиное (из области рысистых испытаний) название, Тельман Иванович описал ее также, как «два цента на розовой бумаге». Таких марок на свете было не так уж и мало — целых десять штук, но все они, оказывается, были «гашеные», «прошедшие почту», а Тельман-Ивановичева марка была «чистая», «правда, без клея», и это обстоятельство («чистота» ее, а не отсутствие клея) являлось решающим: мало того, что она переходила в силу этого обстоятельства в категорию «уникум», так вдобавок еще никто, оказывается, не знал о существовании таковой, — никто в мире, ни один живой человек: она была великой и сладкой тайной Тельман Ивановича, символом его абсолютного над всеми превосходства и, похоже, осью всего его существования среди людей и обстоятельств...
Излагая все это, он даже серым перестал быть — он сделался розовым, звонким пионером-комсомольцем, он помолодел лет на тридцать-сорок. Он сделался счастлив. Он явно забыл, что марки этой у него больше нет. Он вообще все забыл, глаза у него теперь стали большие, блестящие и радостные, а ладошки его так и летали, как это и полагалось у вдохновленного поэта или трибуна. И все, что он говорил, было правдой.
