Сталин опять издал это тихое, жуткое утробное рычание – и улыбнулся, увидев, как отшатнулись «соратники». Он снова прошёлся вдоль шеренги «вождей», снова смерил каждого взглядом, от которого можно было прикуривать:
– Видели? Слышали? Царь. Всем царь. Ваш царь. Русский царь. Поняли? Если только волос с его головы упадёт. С её головы. Их детей. Детей их детей. Убью. Поняли? Убью. Сам убью. Он убьёт, – Сталин мотнул головой в сторону, туда, где сидел Гурьев. Все стояли, даже Сталин, – а Гурьев сидел. – Поняли?! А теперь – пошли вон.
Вот это да, подумал Гурьев. Вот это я его пришпилил. Уконтропупил. Ай да Яков Кириллович. Ай да сукин сын.
Они остались в кабинете вдвоём. Сталин опустился на один из стульев, вытянувшихся вдоль стены с окнами, похлопал ладонью по сиденью рядом с собой. Гурьев поднялся, подошёл, сел. Сталин молчал. Молчал и Гурьев, понимая, что лучшее из возможного сейчас – это молчать. Молчать и ждать. Молча сидеть – и ждать.
– Настоящий, – тихо проговорил Сталин. – Настоящий. Ни у кого нет – а у Сталина есть. Вот так. Заслужил Сталин. Заслужил?
– Заслужил, – согласился Гурьев. – Что да – то да. Заслужил.
– Подожди, – вдруг обеспокоился Сталин. – А жить они где будут? Пусть в Кремле живут. Я на дачу перееду. Совсем. Связь вон какая теперь. Зачем Кремль мне? Не люблю Кремль. Не люблю.
– Сам не любишь – а детей туда засунуть хочешь?! Сначала вычистить надо этот могильник, а потом – видно будет.
– Смотри, что. Прав, опять прав. А Сталин от радости чепуху сказал. Никогда чепуху не говорил – сегодня сказал. Да. Опять спрячешь?
– Пока ещё спрячу. У тебя под носом и спрячу. В Рязани. Или в Суздале. В вотчине Рюриковой. Или вообще – вон, в Сурожске. Климат, море, фрукты. Целее будут.
– Смотри, чтоб всё было у них. Чтоб всё было. Ты отвечаешь.
– Отвечаю, – кивнул Гурьев, по-прежнему не глядя на Сталина. – У них всё есть – и всё будет. Главное – чтобы они были.
– Вот. И я об этом. Охраняй. Как пёс, охраняй. Нет, как лев. Как тигр. Кто сунется – бей, режь, стреляй, никого не спрашивай. Сталин разрешает.
– Это куманьковы всякие от народа прячутся, Иосиф Виссарионович. А царь – нет. Царь среди народа живёт. Царь с народом – на «ты». И народ с царём – тоже на «ты». Последний холоп на Руси царю «ты» говорил. Батюшка-царь, государь, заступник, Ваше Величество – но «ты».
– Хорошо сказал. Хорошо. Умеешь, а? Так это ты меня воспитывал, да? Сталина учил?
– Да кто бы посмел, – он вздохнул.
Как-то он вдруг слово «товарищ» позабыл, отметил Гурьев.
– Молодец. Молодец. Ах, какой молодец… А в Англии почему?
– По-родственному. Удобнее мне там было. Тысячу лет там лежало – могло ещё пять-шесть лет полежать. А что?
– Ничего. А девочка как уцелела?
– Это ты своих хохряковых-куманьковых спроси, – усмехнулся Гурьев. – Они тебе живо виноватого разыщут. Недострелил-недорезал.
– Их всех нет уже.
– Один есть ещё.
– Хочешь его убить? Давно хочешь. Не разрешаю – прошу: убей. Только не сразу. Спроси сначала: как так? Выходит, есть Бог, да? Спроси, ладно? Хочу знать, что скажет. Набитхваро. Убийцы.
– Ох, любишь ты людей, Иосиф Виссарионович, – покачал головой Гурьев. – Хлебом тебя не корми, дай только человечка полюбить как следует.
– Да, – Сталин улыбнулся, собрав морщинки в уголках глаз. – А он знает? Мальчик – знает?
– Что? Какой ты есть? Знает. И девочка знает. Да ты же сам видел. Он знает, а она…
– Что?!
– Она ещё и простила. И тебя, и меня. Вот так, товарищ Сталин.
Сталин вздохнул, посмотрел на Гурьева, мелко-мелко покачал головой. И долго, долго молчал – кажется, целую вечность. А когда заговорил – Гурьев едва узнал его голос:
– Хочу, чтобы ты мне сказал.
– Сказал – что?
– Чего хочешь. На самом деле. Говори. Всё дам. Всё.
Гурьев повернул к нему лицо и, улыбаясь, посмотрел в сталинские глаза. Я хочу тебя убить, Иосиф Виссарионович, подумал он. Хочу тебя убить, товарищ Сталин. Сначала – тебя, а потом – себя. За всё, что мы с тобой – оба – сделали с нашей страной. С нашими людьми. И с нашими детьми. Вот за них, за наших детей, товарищ Сталин, и за их детей, – особенно. Мне кажется, что у меня даже руки дрожат – так я хочу убить нас, товарищ Сталин. Чтобы вернуть нам всем нашу страну – мы ведь чуть не убили её, товарищ Сталин. Впрочем, ты вряд ли это поймёшь. А если поймёшь – то совсем не так.
– Хочешь меня убить, – Сталин улыбнулся в ответ. – Убить хочешь Сталина. Ненавидишь. И себя. Вот поэтому ты – не Сталин. Поэтому Сталин – опять победил.
– Это правильно, Иосиф Виссарионович, – ты опять победил, – продолжая улыбаться, подтвердил Гурьев. – Но ведь иначе и быть не могло. Ведь ты – великий Сталин. Ты победитель. Ты – побеждаешь и пользуешься победой. Пожинаешь её плоды. А тот, кто готовил её для тебя, обречён лишь помнить её вкус на своих губах, но насытиться ею – нет, ему не суждено. Таков великий пасьянс ролей, разложенный великим Сталиным. Ведь если бы Сталин не победил уже – разве пришёл бы к нему Яков Кириллович? Нет. Он, может, и пришёл бы, но к другому. Не к Сталину. А так – он пришёл к Сталину. И приготовил ему восхитительное блюдо – «Победа». И теперь стоит и смотрит, как Сталин смакует его – глоток за глотком, кусок за кусочком. Об одном ты забыл, Иосиф Виссарионович. Повар никогда не бывает голоден. И повар не желает быть едоком. Повар хочет убить едока, когда едок недоволен поваром. А когда повар видит, что едок наслаждается его блюдом – он, повар, вовсе не хочет его убивать. И я не хочу тебя убивать, Иосиф Виссарионович. И ненависти у меня к тебе нет. Давным-давно уже нет. Поначалу – да, была, не скрою. Была. А теперь – ничего подобного. – Гурьев вдруг с удивлением и с ужасом осознал, что нисколько, нисколечко не лукавит, что всё это – правда. – Тебе ведь понравилось моё блюдо, не так ли?
– Хорошо, – кивнул Сталин. – Хорошо, хорошо. Молодец. Правильно всё говоришь, Яков Кириллович. Правильно. Умно. Очень умно. Ты умнее всех, я знаю. В сто раз. В тысячу раз. В миллион. Но не забывай: я тебе в глаза смотрел. Я видел.
– Это цена, Иосиф Виссарионович. С тех пор, как я с тобой познакомился, я всегда хочу кого-нибудь убить. По-моему, это нормально. И не говори, будто тебе это не нравится.
– И что? – улыбнулся Сталин. – Ничего так и не попросишь?
– Ты думал, что я теперь попрошу тебя умереть, Иосиф Виссарионович? Да? Так ты подумал?
– Подумал. Не угадал?
– Нет. Ты умрёшь в своё время, Иосиф Виссарионович. Когда суждено. Ты крепкий, сильный старик – но старик. Я дал тебе всё, что мог, но бессмертия у меня для тебя нет. А если бы и было – я бы не дал тебе его, ты же знаешь. Но убивать тебя – нет, вот этого мне не нужно. И даже не хочется. Поработай ещё Сталиным, потому что Сталиным, кроме тебя, работать некому. А у меня теперь есть моя страна – ну, будет, совсем, совсем скоро. Но это есть не только у меня. Зато у меня есть то, чего нет ни у кого на этой земле. И никогда не будет. У меня есть счастливый Сталин. Счастливый Сталин – по-настоящему счастливый, навсегда счастливый, а не оттого, что вскрыл очередным ледорубом череп очередному Троцкому. Такого никто не видел. Никогда. А я видел. И мне хватит.
– А сейчас ты не врёшь, – тихо проговорил Сталин, не отрывая взгляда от гурьевских глаз. – Сейчас ты не врёшь. Как это? Я же не могу проиграть?
– А Сталин – не Бог, – усмехнулся Гурьев. – Только Бог выигрывает всегда и у всех, Иосиф Виссарионович. А сыграть вничью с Яковом Кирилловичем – это, Иосиф Виссарионович, отличный результат. Лучший из возможных, – под этим небом, под этим солнцем.
– Ничья?! – переспросил Сталин. И повторил: – Ничья?!
– Ты получил всё, что хотел, Иосиф Виссарионович, – Гурьев взял руку Сталина и переплёл его пальцы своими. – И я получил всё, что хотел. Мы оба выиграли – выиграли всё. Ни тебе, ни мне больше нечего – от этой игры – хотеть. Но в игре не бывает такого – чтобы выиграли оба. У игры три положения равновесия результата: проигрыш, выигрыш, ничья. Ты забыл про ничью, товарищ Сталин. А я о ней всегда помнил.
– Получается – ты выиграл?
– Нет, – беспечно тряхнул головой Гурьев. – Не получается. Ничья – это ничья. А сыграть вничью и начать корчить рожи: я выиграл, я выиграл – это не наш с тобой метод. Ты хочешь спросить: что же, игра окончена? Нет, отвечаю я, нет, Иосиф Виссарионович. Мы просто сменим инструменты. До сих пор мы с тобой играли в шахматы, а теперь – сядем за орган. И сыграем в четыре руки. Чтобы закрепить нашу ничью, не дать никому её отыграть, нам с тобой предстоит сыграть симфонию. Надо ещё очень, очень много сделать.
Ничья, подумал Сталин. Конечно, ничья. Невозможно выиграть у себя самого. Невозможно.
– Я не умею играть на органе, – прищурившись, произнёс Сталин.
– Это несложно, Иосиф Виссарионович, – сжимая его руку, проговорил Гурьев. – Это несложно. Я тебя научу.
– Ну, ладно. Ладно, – Сталин освободил руку, поднялся. Гурьев тоже хотел встать, но Сталин махнул ладонью: сиди. – Это всё хорошо. Хорошо. Очень хорошо. Скажи мне – а может Сталин царя назначить? Может?
