картину судорог и приступов бешенства более поздних лет. Он то готов дико сопротивляться, то столь же буйно отказывается от всех планов и, наконец, принимает решение провести на следующий день демонстрацию: «Получится — хорошо, не получится — повесимся», — заявил он, и эти слова тоже уже предвосхищали его постоянные колебания между крайностями в последующие годы — победа или гибель, триумф или самоуничтожение. Но когда посланная им группа, которая должна была изучить настроение масс, вернулась назад с благоприятными донесениями, он тут же обрёл вновь надежду, радость и веру в силу агитации.
«Пропаганда, пропаганда, — восклицает он, —
теперь всё дело только за пропагандой!» Незамедлительно назначает он на вечер четырнадцать массовых собраний, на которых собирается выступать главным докладчиком. Ещё одно мероприятие планируется на день — десятки тысяч должны собраться на площади Кенигсплац и выразить поддержку национальному восстанию; уже утром он заказывает афиши, информирующие об этом мероприятии[417].
Это был и впрямь весьма характерный, более того, единственный обещавший успех выход, который ещё оставался у Гитлера. Чуть ли не все историки упрекают его в том, что как революционер он в решающий момент оказался несостоятельным, но это едва ли справедливый упрёк, потому что тут не учитываются предпосылки и цели Гитлера[418]. Да, конечно, нервы ему отказали, но то обстоятельство, что он не дал команду занять телеграф и министерства и не взял под свой контроль ни вокзалы, ни казармы, было совершенно логичным, поскольку он ни в коем случае не собирался революционным путём захватывать власть в Мюнхене, а хотел, имея в своём тылу власти Мюнхена, двинуться маршем на Берлин, и эта его бездеятельность резче и безыллюзорнее, нежели оценки его критиков, говорила о понимании им того, что с уходом партнёров провалилась и вся операция в целом. Что же касается демонстрации и агитационной войны, то от них он, очевидно, уже не ждал никакого результата в смысле перемены обстановки, а только надеялся в принципе, что они обеспечат участникам государственного заговора благодаря прочной стене созданного настроения защиту от политических и уголовных последствий этой акции, хотя, конечно, в резких сменах его настроений в ту ночь появлялась иной раз и мысль увлечь за собой массы и, не оглядываясь на Мюнхен, всё-таки выступить в неоднократно воспевавшийся поход на Берлин. Захваченный силой воображения на своём собственном поле боя, Гитлер под утро выработал план — послать на улицы патрули с призывами «Вывешивайте флаги!»: «Вот тогда мы и посмотрим, будет ли энтузиазм на нашей стороне!»[419]
Перспективы операции были и впрямь достаточно благоприятными. Настроение публики, как это стало ясно утром, явно склонялось на сторону Гитлера и «Кампфбунда». Над ратушей, а также над многими зданиями и жилыми домами города развевались — иногда вывешенные явочным порядком — флаги со свастикой, а утренняя пресса с восторгом писала о том, что произошло накануне в «Бюргербройкеллере». Go вчерашнего дня в партию вступило двести восемьдесят семь новых членов, немалый приток отмечали и вербовочные бюро «Кампфбунда», созданные в различных частях города, а в казармах младшие офицеры и рядовые откровенно симпатизировали акции и походным планам Гитлера. Агитаторов, которых направлял Штрайхер, встречали в этой удивительно лихорадочной атмосфере холодного ноябрьского утра аплодисментами.
Однако поскольку Гитлер был отрезан от публики, от импульсов и стимулов, исходивших от восторженной людской толпы вокруг него, то в первой половине дня его опять охватывают сомнения, и уже в этот момент порой кажется, что массы и были в совершенно физическом смысле той стихией, которая повышала или уменьшала его уверенность, энергию и мужество. Ранним утром он отправляет руководителя информационного бюро «Кампфбунда» лейтенанта Нойнцерта к кронпринцу Рупрехту в Берхтесгаден с просьбой выступить посредником и не хочет ничего предпринимать, пока не вернётся посланец. Он боится также, что демонстрация может привести к столкновению с вооружённой властью и фатальным образом повторить незабытое ещё первомайское поражение. И только после продолжительных дебатов, в ходе которых Гитлер медлил, сомневался и безуспешно ждал возвращения Нойнцерта, Людендорф кладёт конец всем разговорам своей энергичной фразой: «Мы выступаем!» Затем, примерно к полудню, образовалась колонна в несколько тысяч человек во главе со знаменосцами. Было приказано, чтобы руководители и офицеры шли в первых рядах, Людендорф был в гражданской одежде, а Гитлер надел поверх вчерашнего сюртука макинтош. В одной шеренге с ним стояли Ульрих Граф, Шойбнер-Рихтер, а также д-р Вебер, Крибель и Геринг. «Мы шли, будучи убеждены, — скажет потом Гитлер, — что так либо этак, но это конец. Я помню, что когда мы уже выходили наружу, на лестнице кто-то сказал мне: «Ну, теперь всё кончено!» Каждый был убеждён в этом»[420]. С песней они выступили в путь.
Первую большую цепь земельной полиции колонна встретила на мосту через Изар, но она была рассеяна угрозой Геринга, что при первом же выстреле будут расстреляны все арестованные заложники. Шеренги по шестнадцать человек мгновенно обошли растерявшихся полицейских с обоих флангов, окружили и обезоружили их; в полицейских плевали, награждали их оплеухами. На площади Мариенплац перед мюнхенской ратушей Штрайхер обратился с высокой трибуны с речью к собравшейся большой толпе, и тут с полным правом можно говорить о том, насколько глубок был кризис, охвативший Гитлера, — человек, к которому массы стремились «как к избавителю», молча маршировал в тот день в рядах колонны[421]. Он держал под руку Шойбнер-Рихтера, и это тоже был странный жест ищущего опоры, зависимого человека, так мало отвечавший его собственному представлению о фюрере. Под аплодисменты прохожих колонна зачем-то пошла далее узкими улочками центра города; когда подошли к Резиденцштрассе, головная группа запела «Славься, Германия». На площади Одеонсплац колонну снова встретил полицейский кордон.
То, что случилось потом, как всё это началось и развивалось, выяснить уже невозможно. Из путающихся, частью фантастических, а частью диктовавшихся попытками самооправдания свидетельских показаний неопровержимо следует только одно — сперва прозвучал одиночный выстрел, перешедший затем в интенсивную перестрелку в течение от силы шестидесяти секунд. Первым рухнул на землю Шойбнер-Рихтер — он был сражён наповал. Падая, он потащил за собой Гитлера и вывернул ему ключицу. Затем упал бывший второй председатель партии Оскар Кёрнер, а также судебный советник фон дер Пфордтен; всего же мёртвыми и смертельно ранеными полегло четырнадцать человек из числа шедших в колонне и трое полицейских, многие другие, в частности Герман Геринг, получили ранения. И в то время как сыпался град пуль, люди падали и в панике разбегались, Людендорф, дрожа от гнева, продолжал шагать с военной выправкой через
