что император
«Александр сам был якобинцем». Там же осталась и дорогая Пушкину фраза, плод глубоких, зрелых размышлений, в которых он укрепился, собирая материалы по истории Пугачевского бунта:
«Правительство все еще единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания». Общество у нас таково, мог бы добавить Пушкин, что заслуживало деспотического, азиатского правления, но наша власть вот уже второе столетие старалась вести себя по-европейски.
Двумя годами ранее он писал об этом же в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» (1834): «Со времен восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда не охотно».
Жившая после Октябрьской революции за границей А. В. Тыркова-Вильямс, автор книги «Жизнь Пушкина», наиболее полной и обстоятельной биографии поэта, писавшейся более двадцати лет, подчеркивала, что сочинения Пушкина 1830-х гг. «полны горячей, горделивой веры в политическую мощь России». Ей, пережившей ужас нового русского бунта, оставалось лишь сожалеть о ранней смерти великого мыслителя и творца и гадать, что, «может быть, проживи Пушкин дольше, его влияние удержало бы русскую интеллигенцию от многих заблуждений и ошибок». Но он умер, и слепой дух разрушения неприметно воцарился в русской культуре. Все, что делало теперь правительство, все его «европейские» меры, объявлялись отныне негодными, мракобесными.
Что же до Чаадаева, то Тыркова-Вильямс, как и многие из тех, кто видел революцию, была теперь к нему строже и беспощаднее, чем Пушкин: «…После всех свирепых уроков истории “Философические письма” поражают предвзятостью рассуждений, слепым преклонением перед Западом. В течение почти столетия руководители русской интеллигенции видели в них образец исторической и публицистической мудрости. Между тем они дышат таким презрением к России, что их трудно читать без горечи и боли».
Пушкин же не стал продолжать спор и убрал из письма к Чаадаеву самые резкие фразы лишь по одной-единственной причине: не потому, что убоялся обвинений в любви к правительству или усомнился в своей правоте, а потому, что ему стало известно об объявлении Чаадаева сумасшедшим. Не желая доставить старому другу лишней боли, Пушкин не стал на него нападать.
Проект об учреждении Московского университета. 12 января 1755 г.
Советский историк Н. Я. Эйдельман, комментируя слова Пушкина, а также схожие высказывания литератора Н. А. Мельгунова, опубликованные четверть века спустя А. И. Герценом («Правительство всегда стояло у нас во главе развития и движения. При пассивном своем характере русский народ не в состоянии был собственными силами, без принуждения выработать из себя многообразные формы жизни. Правительство вело его за руку, – и он слепо повиновался своему путеводителю. Потому нет в Европе народа, у которого бы правительство было сильнее, нежели у нас»), писал, что в истории России XVIII в. – а пример осьмнадцатого столетия был Пушкину и Чаадаеву ближе всего – поразительно много «европейских» законов, «европейских» мер, но среди них регулярно появляются и «совершенно азиатские» законы. Все новые свободы здесь соседствуют со все новым «закрепощением».
Возьмем, например, две прославленные эпохи XVIII в.: правление Елизаветы и Екатерины II. В 1754 г. в России, единственной из крупных стран, отменяют смертную казнь (почти полтора века монархи соблюдают этот закон, делая из него лишь редкие, «чрезвычайные» исключения, как было с Емельяном Пугачевым или декабристами). В 1762 г. издается закон о вольности дворянской – он способствует удивительному феномену русской дворянской культуры: художественной, научной, бытовой. Лучшие европейские философы, Дидро и Вольтер, ставят в пример правителям Франции, Пруссии, Австрии просвещенное правление Екатерины II. Их сочинения, к слову, широко издаются в Российской империи; среди русской аристократии даже входит в моду вольтерьянство. Множатся очаги культуры: в 1755 г. основан Московский университет, в 1757 г. – Академия художеств, в 1765 г. учреждено Вольное экономическое общество.
Но среди этого блеска вольности, милосердия и свободомыслия снова мелькают мрачные «азиатские» маски российской власти. В 1760 г. помещики получают право ссылать крепостных в Сибирь. С 1765 г. они могут отправлять их на каторжные работы. С 1767 г. крестьянам запрещено даже жаловаться на произвол помещиков. В 1783 г. крепостное право вводится на Украине. Лишь в 1861 г. крепостное право в России отменяется. Делает это опять же «европеец» на троне – Александр II.
Вот только два спорщика, Пушкин и Чаадаев, не доживут до этой благостной даты. Оба они, впрочем, увидели бы в этом событии лишь подтверждение своих мнений: Чаадаев – своего мрачного взгляда на Россию, а Пушкин – особого взгляда на власти предержащие в России.
Собственность – это кража
1840 г.
Французский философ начала XX в. Жорж Сорель назвал его «крупнейшим французским философом XIX века». Его работа «Что такое собственность?» (1840) в свое время произвела сенсацию. Именно в ней впервые было сказано: «Собственность – это кража». Для многих теоретиков анархизма она стала таким же непреложным законом, как для физиков – законы Ньютона.
В историю социальной философии XIX в. Пьер Жозеф Прудон (1809–1865) вошел как отец французского анархизма, как основатель «Народного банка» и поборник «мутуализма» (от лат. mutuus, «взаимный»), то есть принципа справедливости и взаимопомощи. По Прудону, то и другое должно было помочь человеку стать независимым от общества, от оков капитала, поработившего свободный труд. Соответственно его девиз «Liberté – Egalité – Fraternité – Mutualité!» – «Свобода, равенство, братство, взаимопомощь!» был девизом Французской революции 1789 г., обновленным на новом историческом этапе.
Сегодня мы вправе именовать Прудона скорее самым забытым философом позапрошлого столетия. Однако может статься, что та философская вера, которую он отстаивал, анархизм, вновь вернет его из небытия. Ведь анархизм – спасительная надежда для многих в годину великих государственных кризисов.
…Прудон родился в предместье Безансона. С детства жил впроголодь, на грани нищеты – его семью разорили долги по кредиту. Уже тогда ему открылось, как несправедлива судьба. Отец, сколько ни работал, оставался нищим. Одна работа не дает богатства, убедился мальчик.
Он рос дикарем – пас коров, бродил по лугам и лесам, но больше всего любил читать книги. С 12 лет он посещал городскую библиотеку, где читал все подряд. Прудон, как и за сто лет до него юный американец Франклин, был в полном смысле слова самоучкой. По книгам он изучил юриспруденцию и латынь, экономику и древнегреческий язык. Поступил учеником в типографию. Казалось, судьба ведет его к успеху и богатству тем же путем, что и Франклина.
В 1837 г. талантливый молодой человек получил трехлетнюю стипендию от Безансонской академии наук. Без этого гранта он вряд ли написал бы
