— В случае осады? О, поворачивайте обратно! Я возвращаюсь домой, домой, в Тару, немедленно.
— Какая муха вас укусила?
— Осада! Боже милостивый, осада! Я знаю, что такое осада! Папа был в осаде… Или, может быть, это был папин папа, но папа рассказывал мне…
— О какой осаде вы говорите?
— Об осаде Дрохеды Кромвелем, когда ирландцам там совсем нечего было есть, и папа говорил, что они умирали с голоду прямо на улицах и под конец съели всех кошек и крыс и разных насекомых, вроде тараканов. Он говорил, что они даже ели друг друга, пока не сдались, только я никогда не знала, можно ли этому верить. А когда Кромвель взял город, то всех женщин… Осада! Матерь божья!
— Вы просто дикарка — такой невежественной женщины я, право, еще не встречал. Осада Дрохеды — ведь это было в семнадцатом столетии, и мистер О'Хара едва ли мог быть свидетелем ее. К тому же Шерман не Кромвель…
— Нет, он еще хуже. — Говорят…
— Что же касается экзотических блюд, которыми питались ирландцы во время осады, то я, пожалуй, предпочту хорошую сочную крысу тому вареву, какое мне на днях подали здесь в гостинице. Нет, надо возвращаться в Ричмонд. Там можно хорошо поесть, были бы деньги. — Он с насмешкой глядел на ее испуганное лицо.
Раздосадованная тем, что он стал свидетелем ее растерянности, она воскликнула:
— А я вообще не понимаю, почему вы все еще здесь! Вам же на все наплевать, лишь бы самому жилось с удобствами и можно было хорошо поесть и… ну, и всякое такое.
— По-моему, вкусно поесть «и всякое такое» — это одно из самых приятных времяпрепровождений на свете, — сказал Ретт. — А почему я торчу здесь? Так, видите ли, я немало читал про осажденные города, но собственными глазами еще ни разу этого не видел. Вот и решил остаться здесь и понаблюдать. Мне ничто не угрожает, так как я не военнообязанный, и набраться впечатлений интересно. Никогда не упускайте случая испытать нечто новое, Скарлетт. Это расширяет кругозор.
— У меня достаточно широкий кругозор.
— Вероятно, вам лучше знать, но я бы сказал… Впрочем, это не совсем галантно. А, может быть, я остаюсь здесь, чтобы спасти вас, если город действительно будет осажден. Мне еще никогда не приходилось спасать прекрасных дам от гибели. Это тоже будет совсем новое впечатление.
Она знала, что он просто шутит, но в его голосе ей почудилась серьезная нотка. Она тряхнула головой.
— Я не нуждаюсь в том, чтобы вы меня спасали. Я сумею сама позаботиться о себе, мерси.
— Не говорите так, Скарлетт. Думайте так, если вам нравится, но никогда, никогда не говорите этого мужчине. Это беда всех женщин-северянок. Они были бы обольстительны, если бы постоянно не говорили, что умеют постоять за себя, мерси. И ведь в большинстве случаев они говорят правду, спаси их господи и помилуй. И конечно, мужчины оставляют их в покое.
— Интересно, до чего вы еще договоритесь, — холодно произнесла Скарлетт, так как сравнение с женщинами-янки было худшим из оскорблений. — А насчет осады, я думаю, вы лжете. Сами знаете, что янки никогда не подойдут к Атланте.
— Предлагаю вам пари, что они будут здесь не позднее как через месяц. Ставлю коробку конфет, а с вас потребую… — Он скользнул взглядом по ее губам. — С вас потребую поцелуй.
На миг страх перед вторжением янки снова сжал ее сердце, но тут же растаял при слове «поцелуй». Теперь она снова почувствовала себя в своей стихии, и это было куда интересней, чем обсуждение всяких там военных операций. Она с трудом сдержала торжествующую улыбку. С того памятного дня, когда Ретт подарил ей зеленую шляпку, в его поведении больше не было ни малейшего намека на любовное ухаживание. Как бы она ни старалась, ей ни разу не удалось втянуть его в сколько-нибудь игривую беседу, и вот теперь, без всяких поощрений с ее стороны, он вдруг заговорил о поцелуях.
— Я не желаю разговаривать с вами о таких интимных вещах, — холодно сказала она и сурово нахмурилась. — И если на то пошло, я скорее поцелую хрюшку.
— О вкусах не спорят, и я действительно слышал не раз, что ирландцы и впрямь питают особое пристрастие к свиньям… даже держат их у себя под кроватью. Но, Скарлетт, вам же до смерти хочется целоваться. Вот ведь в чем ваша беда. Все ваши поклонники или относятся к вам с чрезмерным уважением — совершенно непонятно, кстати, почему — или же слишком робеют перед вами и потому не могут вести себя так, как вам бы хотелось. Это сделало вас невыносимо чванливой. Нужно, чтобы вас кто-то целовал. Ну и конечно, тот, кто умеет это делать.
Разговор принимал совсем не тот оборот, какого она ждала. С Реттом всегда получалось так. Всегда возникало нечто вроде словесного поединка, из которого он неизменно выходил победителем.
— И себя вы, по-видимому, считаете самой подходящей для этого персоной? — ядовито спросила она, с трудом обуздывая нараставшую в ней злость.
— Да, вполне, если, конечно, мне придет охота взять на себя труд, — небрежно отвечал он. — Говорят, я знаю в этом толк.
— О, вы… — начала она, глубоко уязвленная таким пренебрежением к ее чарам. — Да вы просто… — Неожиданно она смешалась и смущенно потупилась. Ретт улыбался, но в глубине его темных глаз вдруг жарко полыхнуло что-то.
— Вы, вероятно, удивлены, почему я, подарив вам шляпку и целомудренно чмокнув вас в щечку, никогда больше не возобновлял своей попытки…
— Я об этом даже и не…
— В таком, случае вы не настоящая светская дама, Скарлетт, и я очень огорчен. Настоящие светские дамы всегда бывают удивлены, если мужчины не стараются их поцеловать. Они знают, что не должны этого желать и должны делать вид, что оскорблены, если кто-то позволит себе такое, и тем не менее они хотят, чтобы попытка была сделана… Ну, ничего, дорогая, не унывайте. Когда-нибудь я поцелую вас, и вам это будет приятно. Но не сейчас, так что запаситесь терпением.
Она понимала, что он шутит, и, как всегда, это выводило ее из себя. В его шутках была слишком большая доля правды. Ладно, на этом их отношения кончаются. Если когда-нибудь, когда-нибудь он будет настолько невоспитан, что попробует позволить себе какие-то вольности, она ему покажет.
— Не будете ли вы так любезны повернуть обратно, капитан Батлер? Я хочу возвратиться в госпиталь.
— Вы в самом деле этого хотите, мой прелестный ангел? Значит, тазы с помоями и насекомые вам приятнее беседы со мной? Что ж, ни в коей мере не хотел бы я помешать двум прилежным ручкам трудиться во славу Нашего Доблестного Дела. — Ретт повернул кабриолет, и они покатили в сторону Пяти Углов.
— Что же до того, почему я не делал вам больше авансов, — как ни в чем не бывало продолжал Ретт, словно не заметив ее нежелания поддерживать разговор, — так это потому, что я жду, когда вы немного повзрослеете; не думаю, чтобы ваш поцелуй доставил мне сейчас ни с чем не сравнимое наслаждение, а я настолько эгоистичен, что ценю свои удовольствия превыше всего. Целоваться же с маленькими девочками мне как-то никогда не казалось увлекательным.
Он подавил усмешку, заметив краем глаза, как бурно вздымается ее грудь. Скарлетт явно была вне себя от бешенства.
— Ну и к тому же, — негромко добавил он, — я жду, когда воспоминание о достопочтенном Эшли Уилксе несколько померкнет.
При упоминании имени Эшли боль внезапно пронзила все ее существо и слезы обожгли веки. Померкнет? Воспоминание об Эшли никогда не может померкнуть. Даже если он умрет, она будет помнить его, проживи она хоть сто лет. Ей подумалось, что, быть может, Эшли умирает сейчас от ран где-то там, далеко, далеко, в плену у янки, и у него нет даже одеяла, чтобы укрыться, и нет возле него никого, кто бы его пожалел, кто подержал бы его руку в своей руке, и она почувствовала прилив острой ненависти к этому сытому, благополучному человеку, сидевшему рядом с ней и лениво цедившему фразы, в которых она как всегда улавливала насмешку.
Она не могла произнести ни слова от душившей ее злобы, и некоторое время они ехали молча.
— Мне теперь, в сущности, ясно все, что касается вас и Эшли, — снова заговорил Ретт. — После той не слишком пристойной сцены в Двенадцати Дубах я наблюдал за вами и сделал кой-какие выводы. Какие именно? А то, что вы все еще лелеете в своей душе детскую романтическую любовь к этому человеку и он отвечает вам взаимностью — в той мере, в какой ему позволяет это его благородная возвышенная натура. А миссис Уилкс находится в полном неведении о происходящем, и вы здорово водите ее за нос. Мне ясно все, за исключением одного, и это чрезвычайно бередит мое любопытство: отважился ли благородный Эшли поцеловать вас с риском погубить свою бессмертную душу?
Ответом послужило гробовое молчание и повернутая к нему затылком голова.
— Ага, прекрасно, значит, все-таки отважился. Вероятно, это произошло, когда он приезжал сюда в отпуск. И теперь, поскольку благородный Эшли, возможно, уже мертв, вы благоговейно храните этот поцелуй в своем сердце. Но я не сомневаюсь, что это у вас пройдет, и когда воспоминание о его поцелуе изгладится из вашей памяти, я…
