Впрочем, если «харрикейн» и вправду в полтора раза быстрее, чем И-16, сбавить ему скорость процентов на десять не страшно, все равно он перегонит «мессершмитт»…
Чтобы не терять времени, к переоборудованию «харрикейнов» приступили немедленно. Всем руководил инженер полка Федоров — «полковой Дон-Кихот». Так же, как и Лунин, он пока не высказывал своего мнения о «харрикейнах». Если его спрашивали, он отвечал:
— Все выяснится в полете, в бою.
И он сам, и его техники, оружейники, радисты приступили к работе энергично, с удовольствием. Руки их истосковались по делу — у них так давно не было самолетов. Прежде всего они радиофицировали все десять «харрикейнов». Теперь каждый летчик будет иметь двустороннюю связь с землей и каждый будет слышать в полете своего командира. Замена вооружения на «харрикейнах» оказалась делом более сложным, потому что вооружение самолета всегда тесно связано с его конструкцией, но и с этим справились в несколько дней.
Наступило утро, когда Лунин, как самый опытный из летчиков, должен был сесть на «харрикейн» и взлететь.
В летной школе, где он работал до войны, он всегда первым взлетал на каждом новом самолете и потому за себя не беспокоился нисколько. Но за самолет он волновался. Каким окажется «харрикейн» в полете? Можно ли будет на нем воевать?
«Харрикейн» легко оторвался от земли и взлетел хорошо. Лунин взял ручку на себя, задрал нос самолета и, как говорят летчики, «свечкой пошел вверх». «Харрикейн» поднимался не хуже, но и не лучше, чем И-16. Гм, значит, вертикальный маневр у него не лучше, чем у И-16, а у «мессершмитта» вертикальный маневр лучше. Следовательно, это преимущество за «мессершмиттом» остается… На высоте двух тысяч метров Лунин выровнял самолет и ввел его в крутой вираж. Нет, вираж, пожалуй, не так крут, как вышел бы на «И-16». Желая себя проверить, Лунин делал круг за кругом; он старался поворачивать круто, чтобы диаметры этих кругов были как можно меньше. Сомнений быть не может: горизонтальный маневр у И-16 лучше, чем у «харрикейна». Это обидно. Лунин вспомнил, сколько раз они сбивали «мессершмитты», используя огромные боевые возможности, заложенные в горизонтальном маневре. Впрочем, чем больше скорость, на которую способен самолет, тем, естественно, слабее его маневренность в горизонтальной плоскости. А преимущество в скорости важнее любых других достоинств.
Но прежде чем перейти к испытанию скорости «харрикейна», Лунину захотелось проверить одно свое ощущение. Ему показалось, что «харрикейн» хотя и слушается летчика, но выполняет все то, что от него требуется, не так точно, как И-16. Проверить это ощущение было довольно сложно, потому что неточность тут могла выражаться лишь в каких-нибудь долях секунды, в каких-нибудь ничтожных сантиметрах.
Он проделал над аэродромом несколько фигур высшего пилотажа. Потом вошел в пике и вышел из него. Потом опять мертвые петли, бочки… Самолет слушается, но неточность, безусловно, есть. Тут, вероятно, дело как раз в бесхарактерности, безличности его конструкции. Незначительная неточность — доли секунды, сантиметры. Однако жизнь и смерть в воздушном бою зависит от долей секунды, от сантиметров.
Наконец Лунин приступил к испытанию скорости «харрикейна» и пришел к самым неожиданным выводам.
Оказалось, что, вопреки всем ожиданиям, обычная скорость «харрикейна» нисколько не больше скорости «ишака». И только с помощью особого приема — так называемого «форсажа» — скорость его можно было увеличить незначительно, всего на несколько десятков километров в час. Этот «форсаж» мог к тому же продолжаться всего несколько минут и потреблял огромное количество горючего, что в результате приводило к резкому сокращению пребывания самолета в воздухе.
Нет, это слишком дорогая цена за две-три минуты полета со слегка повышенной скоростью.
Теперь Лунину все было ясно. Сделав круг над аэродромом, он пошел на посадку. Однако для тех, кто наблюдал за «харрикейном» с земли, все было неясно по-прежнему. Целый каскад фигур высшего пилотажа, который Лунин проделал над аэродромом, представлял собой замечательное зрелище. Совершенно о том не заботясь, он невольно обнаружил перед зрителями весь блеск своего зрелого мастерства. Восхищенные, они не могли себе вообразить, что он проделывает все эти чудеса на самолете, которым недоволен и которому не доверяет. Ермаков, улыбаясь, первым подбежал к самолету. Но улыбка сползла с его губ, когда он увидел хмурое лицо Лунина, выходившего из самолета.
— Ну как? — спросил он.
— Хуже, чем я опасался, — ответил Лунин.
Ермаков посмотрел на него с недоумением. Он не мог не верить Лунину и все-таки, кажется, не совсем верил.
— Но воевать на них можно?
— Воевать на них нужно, — ответил Лунин, подумав. — Новых советских самолетов пока не хватает на всех, и кто-то должен воевать на этих. Нам не повезло, но воевать мы будем.
Ермаков был расстроен. Помолчав, он сказал:
— А вы все-таки не очень разочаровывайте ваших ребят. Летчик должен верить в свою технику.
— Зачем же разочаровывать! — согласился Лунин.
Однако подумал: «Да разве от них скроешь? Полетят и сами увидят».
5
С этого дня начались полеты. Перед Луниным стояла задача — за две-три недели подготовить свою эскадрилью к боям, передать новым летчикам хотя бы основы того громадного тактического опыта, который накопился у советской авиации за первый год войны.
Летать, летать, летать — вот что им необходимо. Все приемы отработать до автоматизма, чтобы делать их механически. Времени оставалось в обрез, нельзя было терять ни часа. И все длинные летние дни, от утренней зари до вечерней, они взлетали, строились и перестраивались в воздухе, отрабатывали фигуры высшего пилотажа, проводили учебные бои, учились стрельбе, садились, опять взлетали.
С первого же полета Лунин определил, что Татаренко летает лучше остальных. Подготовка у него была такая же, как и у его товарищей, но он, казалось, обладал каким-то особым повышенным ощущением пространства, дававшим ему возможность удивительно точно направлять самолет и избавлявшим его от нерешительности и колебаний. Татаренко чувствовал себя в воздухе легко, не напряженно, и нервные реакции его были так быстры, что ему всегда хватало времени на обдумывание своих действий.
Он великолепно сознавал свои преимущества, и в этом, вероятно, заключался главный его недостаток. В воздухе он вел себя чересчур резко, делал излишние виражи и перевороты, старался выскочить вперед, удивить, привлечь к себе внимание. Лунин наказал его тем, что ничему не удивлялся; он заставлял Татаренко проделывать все те упражнения, что и остальных, хотя тот явно считал их слишком элементарными и потому для себя ненужными. Татаренко выслушивал замечания Лунина добродушно и выполнял все, что тот ему приказывал, без всякой обиды, но всем своим видом, казалось, говорил: «Ты отлично знаешь,
