— Возьму. — Кивнула я. — Совсем забыла.
Не пересчитывая, он протянул мне пачку.
— Позвони, когда возьмешь билет. Я отвезу тебя на самолет.
Странно, что он не кричит, не мечется, не ломает руки, не настаивает на прощальном ужине. А сколько было шума и страсти, боже ты мой!
Но, может быть, весь камнепад его чувств несся на Анну, норовя угодить хоть не в нее, но в ее тень, в сумраке которой я столько времени пробыла?
— Почему ты все-таки не женился на моей сестре? — Спросила я, и он, открыв дверцу машины, так и застыл возле нее, как в янтаре.
— Я думал, мне некуда спешить, — раздумчиво и неожиданно искренне проговорил он, — она и так была моя.
… в янтаре е е памяти…
— Ты потерял Анну и думал обрести ее во мне, я понимаю. И у меня нет обид на тебя — пожалуй, я даже благодарна тебе, Сергей.
— Обид? За что?
— За то, что ты все время говорил мне о своей любви. Ты говорил не мне — ей. Я была только воспоминанием о ней. Твоим воспоминанием.
По его лицу пробегали ящерки отблесков от фар пролетавших мимо машин. Ящерки то искрились, то исчезали в черных провалах, и провалы становились все шире, все шире, захватывая уже не только лицо, но и грудь …
— Хватит. — Дубровин оторвал побелевшую ладонь от дверцы своего автомобиля и, не глядя на меня, сел на сиденье. — Я все понял.
Машина качнулась и рванулась с места, едва не задев стоящую неподалеку белую Тойоту.
69
Домой! Как странно, и тепло… Максим?… Неужели я забыла о нем?
Неужели больше и т а м нет любви? Да была ли она вообще в моей жизни?
Но такой грустный вопрос не опечалил меня на этот раз: легко и спокойно струился тайный свет моей души.
— Все будет, — шепнула мне сестра, обнимая меня. — Успокойся, Дашенька! Тебе подарят новую куклу, ты ее полюбишь гораздо сильнее! Ты полюбишь ее очень сильно.
А я, перегнувшись через перила почерневшего деревянного мосточка, смотрела на подернутую тиной воду деревенского пруда. Я видела желтые кувшинки и жуков — плавунцов. Я всхлипывала, потому что там, на дне, навсегда осталась моя старая кукла, упавшая в пруд вместе со старым портфелем, в который я ее посадила.
В квартире сестры я сняла уличную обувь и, пройдя в комнату, набрала телефонный номер Филиппова, уже не удивляясь, что помню все, что касалось Анны.
Но Филиппов был потрясен:
— Моего номера нет нигде! Даже «Справочная» его не дает. (Это было правдой, принципу «никому ни адреса, ни телефона. Только своим» — научил его тест).
Я попросила его принести записки Анны, объяснила, что хочу прочитать. И добавила: «Прочитаю и сразу решим насчет денег».
— Принесу завтра, — согласился он. — Они — маленькие. Но в институте есть еще ее статьи. Нужно тоже переиздать. Я съезжу в Америку, попробую пристроить там…
Про Англию, куда Анну хотели пригласить работать, он решил промолчать: еще захочет Даря сама туда съездить. При свете торшера его собственная тень казалась такой уродливой. Он содрогнулся. Потом закурил и усмехнулся: романтизм!
Я не поинтересовалась, как попали к нему записки Анны. И, когда положила трубку, сначала пожалела об этом, но потом перед моим мысленным взором возник немолодой желтоглазый мужчина в сером добротном костюме… кто?… и я вспомнила, как Василий Поликарпович рассказывал мне, что в квартиру хотел наведаться тесть Владимира Ивановича Филиппова — Прамчук.
Значит, наведался. Нет, с полотенцем и фотографией он, конечно, никаких манипуляций не производил. Его, несомненно, интересовали дневники Анны, причем именно личные, где она писала о романе с его родственником. Прамчуку просто нужно было сохранить честь семьи, сохранить любой ценой. Я поняла его…
Записки Анны были разрозненными, она писала то об одном, то о другом. Ее, например, удивляло, почему ученые, ставящие вопрос о детальном изучении глобальной системы «земля — вода — воздух», которая мгновенно теряет равновесие, едва на каком-нибудь ее участке появляется неустойчивость а потеря равновесия — это землетрясения, тайфуны, извержения вулканов, — не учитывают четвертый элемент системы — психоинформационное поле или просто коллективную человеческую психику. Система состоит не из трех элементов, а из четырех «земля — вода — воздух — человек».
Вспомнив Чижевского, она предлагала рассматривать соотношение солнечной активности и человеческой жизнедеятельности, особенно социальной, не как воздействие одного на другое, но как взаимодействие. «Мы носим в себе гигантский микромир, — писала она на одной из страниц, — микромир, время в котором течет в противоположную сторону, относительно потока времени в нашем, макромире, а значит, в нас изначально заложены возможность регенерации (с любого уровня), и, возможно, что именно здесь, на стыке двух противоположных временных потоков, и находится тайна человеческого бессмертия»…
Неожиданно ее увлекали рассуждения о новых материалах, из которых будут изготовляться машины будущего — материалы, способные при столкновениях машины с другими автомобилями, просто пружинисто вдавливаться в себя и снова распрямляться, как детские мячи, автоматически смягчая удар и для человека.
Вспомнив об эвристическом подходе, легшем в основу теории кумуляции— «Считать твердое жидким», она вдруг переходила к эротической любви…
Она писала о слуховых галлюцинациях и телепатии, о ясновиденье как о проявлении телепатической способности и о ясновиденье как о состоянии, родственном сну. Что такое сон, спрашивала она на другой странице, откуда его пророческое начало, зафиксированное в старых летописях и в Библии, и в мифах, и сейчас существующее в практике шаманов? И рассуждала: бывают вещие сны первого уровня, которые, вобрав факты предыдущего дня или нескольких дней, своеобразным образом их трансформируют с помощью подсознания — выстраивая в ключе интуитивного предвиденья. Тогда снится, к примеру, старый знакомый, который что-нибудь символизирует, или какие-либо другие, чаще бытовые символы, всегда являющиеся предвестниками одного и того же события или состояния. К примеру, человеку приснилась тухлая рыба и он заболел. И теперь всегда, если ему снится тухлая рыбы, он понимает, что в его организме что — то не так. Вещие сны второго уровня касаются уже событий не личных, но общих — например, предстоящая гибель подводной лодки, которая, по информации из газеты только через несколько дней отправляется в плаванье. Третий уровень — это уровень истинно пророческих снов… Анна, рассуждая о вещих снах, высказывала несколько оригинальных гипотез.
Филиппов несколько раз перечитал ее рассуждения — интересно!
Любопытно ему было прочитать и ее размышления о болезни. Она утверждала, что программу болезни (ниже она рассматривала свою мысль в применении к разным — и соматическим, и психическим заболеваниям) запускают несколько причин: желание заболеть (например, связанное с приятными ощущениями периода грудного возраста), наказание себя (подсознательное чувство греховности того или иного поступка), восприятие части своего тела как символического выражения каких-то психологических или социальных вещей (Филиппов сразу вспомнил, что у Ирмы Оттовна начала отмирать нога после того как ее оставил муж — ее половина!) и воздействием другого человека. О воздействиях она писала долго и подробно, приводила примеры. Один пример ему понравился особо: жена, вернувшись со служебной вечеринки, разодевается и супруг видит синяк у нее на груди. Охваченный ревнивыми подозрениями, он спрашивает, откуда пятно. Жена, смеясь, отвечает, что подвыпивший начальник ущипнул ее через платье, она, конечно, от него отбилась. Супруг смотрит, не отрываясь, на синяк, испытывая сильнейшую, яростную вспышку скрываемой от жены ревности. Через полгода у супруги находят опухоль груди — именно на том месте, где был синяк. А еще через какое-то время она умирает.
Филиппов, прочитав это, подумал об Анне: все-то ты понимала, голубушка, но оказалась слабее моей мысли о твоей смерти. Так-то.
Интересно Анна писала и о воспитании. Вспомнив Штейнера, она утверждала, что беды воспитания в том, что почти каждый педагог или родитель, искаженный, будучи ребенком, традиционным педагогическим подходом, который апеллирует к частным проявлениям, редко к личности, переносит такие же точно подходы и на своих или чужих детей. Воспитывая, нужно говорить с тем огромным, вечным, что лежит за пределами инфантильной личности ребенка, не приспосабливаясь к его психике, но погружая его детский ум и детскую душу в океан общечеловеческого духа. Она пыталась представить, что это будет за воспитание.
Демагогия, взвинтился Филиппов, кто его видел — этот общечеловеческий дух! Легко рассуждать, нелегко растить детей. Каждый из них — отдельно взятая трудность.
