Правдивость этой книги отметил Ламартин, писавший, что талант Тургенева «свежий, оригинальный, тонкий, ясный <…> Здесь не чувствуется никакой искусственности»[96]. Жорж Санд справедливо увидела в «Записках охотника» «жалость и глубокое уважение ко всякому человеческому существу, какими бы лохмотьями оно ни прикрывалось и под каким бы ярмом оно ни влачило свое существование». При посвящении Тургеневу рассказа «Пьер Боннен», навеянного «Касьяном с Красивой Мечи», Жорж Санд писала: «Вы — реалист, умеющий всё видеть, поэт, чтобы всё украсить, и великое сердце, чтобы всех пожалеть и всё понять», а другой раз (по поводу «Живых мощей») признавалась ему: «Учитель, — все мы должны пройти Вашу школу»[97]. А. Додэ, прочитавший «Записки охотника» «с глубоким восхищением», особенно оценил мастерство Тургенева-пейзажиста, основанное на «любви к природе в ее великих проявлениях»[98]. Флобера пленяла тонкость, простота, эмоциональность повествовательного искусства Тургенева. «Я, — признавался он Тургеневу, — восхищаюсь этой манерой, одновременно пылкой и сдержанной, этим вашим сочувствием, которое нисходит до самых ничтожных существ и одухотворяет пейзаж <…> Сильный и вместе с тем нежный аромат исходит из ваших произведений, пленительная грусть, проникающая до глубины моей души»[99]. Анатоль Франс, в одном из своих фельетонов пересказавший ряд рассказов из «Записок охотника», писал об их героях: «Их видишь: они движутся, они любят, они страдают <…>: это народ, это жизнь» (Орл сб, 1955, с. 362). А десятилетие спустя молодой Ромен Роллан, сделал следующую запись в своем дневнике (1887) после чтения «Записок охотника»: «Взволнованная, свежая, сверкающая любовь к природе. Все породы деревьев и птиц. Чудесная галерея портретов современников. Это тот самый материал человеческих душ, который был брошен Толстым в огромное всеобъемлющее действие. Большая точность, ничего расплывчатого, всё очень искусно конденсировано, каждый маленький рассказ мог бы у Толстого, стать романом»[100]. Подлинным ценителем «Записок охотника» во Франции был также Мопассан, в рассказах которого («Кропильщик», «Папа Симона» и др.) усматривают отчетливое воздействие манеры «Записок охотника»; один неосуществленный рассказ из этого цикла («Страх») сохранился в записи Мопассана со слов самого Тургенева.
Сходную судьбу «Записки охотника» имели также в английской литературе. В Англии об этой книге Тургенева узнали почти одновременно с французскими читателями. Еще в августовской книжке журнала «Frazer’s Magazine» за 1854 г. была напечатана анонимная статья под заглавием «Фотографии русской жизни», где впервые в английской печати была дана общая характеристика «Записок охотника», сопровождавшаяся пятью отрывками из этой книги в английском переводе. Автор статьи писал, что книга русского писателя; при ее малом объеме и эпизодическом характере построения, дает более, красноречивую и впечатляющую картину крепостничества, чем это могли бы представить «несколько томов» исследований. Эти положения в статье иллюстрированы отрывками из «Хоря и Калиныча», «Двух помещиков», «Бурмистра», «Певцов», а «Бежин луг» рекомендуется читателям как рассказ, «полный поэзии» и особенно своеобразный по своему «национальному колориту».
В следующем году в четырех номерах журнала Ч. Диккенса «Household Words» от 3 марта, 7 апреля, 21 апреля и 24 ноября 1855 г. последовательно появились переводы четырех рассказов из «Записок охотника» («Бурмистр», «Петр Петрович Каратаев», «Льгов», «Певцы»). В предисловии к первому рассказу анонимный автор подчеркивал гуманистический замысел «Записок охотника», высказывал особое негодование по поводу жестокостей, творящихся в стране, считающей себя «цивилизованной и христианской». Несмотря на встречающиеся в статье преувеличения и несообразности, обусловленные сложными англо-русскими отношениями периода Крымской войны, эта публикация имела определенное значение для популяризации «Записок охотника» среди английских читателей. Благодаря авторитету и славе своего редактора журнал Диккенса имел много подписчиков и пользовался широким распространением также за пределами Англии.
Несколько ранее того времени, когда Диккенс печатал в своем журнале четыре рассказа из «Записок охотника», в Эдинбурге появился первый полный английский перевод книги Тургенева под названием: «Русская жизнь во внутренних областях страны, или Впечатления охотника. Сочинение Ивана Тургенева из Москвы»[101]. Переводчик Джемс Миклджон в предисловии уведомлял читателя о том, что его перевод сделан с французского. Сопоставление переводов Шаррьера и Миклджона подтверждает это. И так же, как первый, второй вызвал к себе резко отрицательное отношение Тургенева (см. его письмо к издателю «Pall Mall Gazette» от 1 декабря 1868 г.). Лишь на рубеже XIX и XX веков, когда слава и литературное влияние Тургенева достигли в Англии наибольшей силы, «Записки охотника» много читались в новом, полном и удачном переводе Констанции Гарнетт, в составе полного собрания его сочинений в 15 томах (1894–1899; оно дважды переиздавалось в Лондоне в 1906–1907 гг. и один раз в Нью-Йорке — в 1906 г.).
«Записки охотника» нашли усердных читателей и ценителей среди таких видных мастеров английской художественной прозы, как Д. Голсуорси, А. Беннет, Дж. Мур. Книга Дж. Мура «Невспаханное поле» (1903), по свидетельству самого автора, всецело обязана «Запискам охотника» как своему образцу. Влияние «Записок охотника» сказалось и на произведениях ряда североамериканских писателей (Кейбла, Гарленда и др.), оставило заметные следы во многих других литературах всех континентов. Многочисленны были воздействия книги Тургенева в литературах чешской, хорватской, венгерской, румынской. Поздние, но своеобразные отклики вызвала она также в Иране, в арабских странах, в Японии и Китае[102].
Глубокое и продолжительное воздействие Тургенева испытал на своем творчестве признанный классик новой японской литературы, один из зачинателей в ней критического реализма Фтабатэй Симэй (1864–1909). В самом начале своей деятельности — в 1888 году — Фтабатэй непосредственно с русского текста перевел рассказы «Свидание» — из «Записок охотника» — и «Три встречи». Эти переводы произвели на японского читателя сильное впечатление. «Я читал и перечитывал эти рассказы и мне всё было мало. Я их переписал», — вспоминал в 1909 году младший современник Фтабатэя, один из крупнейших писателей Японии Токутоми Рока[103]. Как отмечает Н. И. Конрад, в рассказе «Свидание» «с особой тщательностью» переведена его первая часть, описание березовой рощи. «Отрывки именно из этой части перевода, — пишет исследователь, — впоследствии стали включать в „Хрестоматии“ родного языка, т. е. в собрания лучших образцов японской речи. Куникида Доппо (1871–1908), один из корифеев реалистической литературы Японии в пору ее расцвета, в свой „Дневник равнины Мусаси“, где описывается живописная природа обширной равнины, к которой примыкает город Токио, прямо вставил при описании лесной чащи целые куски из перевода Фтабатэя. Так русская березовая роща оказалась перенесенной на японскую землю.
Но не она была перенесена <…> не русская березовая роща, как таковая, была перенесена на японскую землю, а приемы описания рощи. Так, как Тургенев средствами языка нарисовал в своем рассказе картину рощи, японские писатели тогда нарисовать не могли <…> Японские писатели, рисуя средствами языка пейзаж, привыкли воспринимать этот пейзаж в линейной перспективе; соответствующим образом выбирали они и языковые приемы. В тургеневском же пейзаже они почувствовали глубину пространства, светотень; поэтому-то Фтабатэю и пришлось так поработать, чтобы найти языковые средства, могущие передать это другое, непривычное для его поколения, восприятие. И он этого достиг. Поэтому-то перевод Фтабатэя „открыл глаза“ его современникам. Токутоми Рока правильно сказал, что перед ним открылся новый прекрасный мир»[104].
Окончание, в начале 50-х годов, работы над «Записками охотника» Тургенев осознавал как завершение целой полосы в своем творчестве. В письме к Е. М. Феоктистову от 2 (14) апреля 1851 г. Тургенев заверял, что «Записки охотника» «прекращены навсегда». Это убеждение и начавшиеся интенсивные поиски новых путей наложили определенный отпечаток на суждения писателя о своем произведении.
Наибольшее количество высказываний Тургенева о «Записках» приходится на 1852 год, когда рассказы и очерки цикла впервые предстали и перед читателями и перед самим автором собранными воедино, в книгу. В тургеневских суждениях, относящихся как к этому, так и к позднейшему периоду, отчетливо различимы две линии оценок: одна, относящаяся преимущественно к художественной стороне «Записок», другая — к их общественному содержанию и значению. В отношении художественной манеры писатель чаще всего был склонен принимать, не оспаривая, критические замечания своих корреспондентов и собеседников. В его письмах из Спасского к К. С. Аксакову от 16 (28) октября и особенно к Анненкову от 28 октября (9 ноября) 1852 г. настойчиво повторяется желание отделаться от старой манеры. «Надобно пойти другой дорогой — надобно найти ее — и раскланяться навсегда с старой манерой, — писал он Анненкову. — Довольно я старался извлекать из людских характеров разводные эссенции — triples extraits, — чтобы влить их потом в маленькие сткляночки — нюхайте, мол, почтенные читатели — откупорьте и нюхайте — не правда ли, пахнет русским типом?» А после выхода в свет отдельного издания, в разгар его триумфального успеха у читателей, Тургенев 12 (24) мая 1853 г. писал И. Ф. Миницкому: «Мои „Записки“ мне кажутся теперь произведением весьма незрелым, но я все-таки рад их успеху».
