Между прочим, Брукнер прекрасно знал цену себе как художнику. Его современник, критик Людвиг Шпайдель, который довольно неплохо разобрался в сложной психике Брукнера, так писал об этом: «Брукнер познал сочувствие и любовь к себе, но только тогда, когда, напрягая все силы, достиг определенного высокого уровня. То, что этот человек отлично знал себе цену — в этом не стоит сомневаться. Его известную всем покорность нельзя принимать за чистую монету. Это, скорее всего, плод долговременного церковного воспитания. Ежедневно можно услышать сказки о его странностях. Однако в тех случаях, когда он позволял себе откровенно говорить о других и высказывать свои суждения, Брукнер проявлял себя как каждый необыкновенный человек, исполненный чувства собственной значимости. Брукнер был наивен как дитя, но как умное дитя, отлично знающее, чего хочет. И как дитя он помещал себя в центр мироздания и оценивал все происходящее с наивным эгоизмом». Примером того, что нельзя было принимать на веру покорность и скромность Брукнера, может служить письмо от 13 февраля 1875 года к Морицу фон Майфельду в Линц, из которого следует, что и к своему идолу Рихарду Вагнеру он мог относиться вполне реалистично: «Вагнера нельзя ни о чем просить, если не хочешь по легкомыслию потерять его расположение».
Следующий симптом невроза, свойственного Брукнеру — это его инфантильность. Многие люди из его ближайшего окружения чувствовали необходимость помочь ему словом и делом, порой слишком навязчиво. То, что советы друзей часто приводили к разочарованиям и неприятностям, способствовало тому, что Брукнер стал недоверчивым, что очень характерно для людей с низкой самооценкой. Это недоверие росло и со временем перешло в параноидальную манию преследования, которая обусловливалась частично атаками на него собратьев-музыкантов и их интригами.
В известном смысле невроз привел к его особому отношению к противоположному полу. Если предположить, что Брукнер был все более неспособным к глубоким человеческим привязанностям, чем больше он абсорбировался в своих творческих произведениях, то следует искать объяснение его постоянных неудач со сватовством в невротической структуре его личности.
Тезис Рингеля о том, что Брукнер «…сошел в могилу, не имея ни малейшего опыта с женщинами», можно подвергнуть сомнению. То, что он охотно участвовал в празднествах, играл на скрипке и танцевал, а также его рано проявившаяся склонность к красивым девушкам, позволяет думать, что его сексуальная реакция была совершенно нормальной. Насколько нормально, доказывает анекдот, который был рассказан внучкой современницы Брукнера: «Моя бабушка, родившаяся в 1843 году, будучи юной, смазливой девушкой, работала кухаркой в трактире. Однажды она мыла салат во дворе трактира. К ней подошел г-н Брукнер, взял за руку и сказал: „Прелестные ручки! Какими же должны быть бедра!“».
Его желание связи с женщиной вряд ли могло бы реализоваться, так как он не мог помыслить о сексуальных отношениях вне брака, освященного церковью. Кроме того, его притязания всегда были подвержены схеме, которая применялась им всегда и вызывала обычно негативное отношение у женщин. Письменные же его послания содержали все те же формы, которые он использовал как в деловой корреспонденции, так и в прочих письмах, — формы, которые он буквально впитал в себя, будучи школьником, а затем учителем. Все его попытки сватовства повторялись одинаково и по одной и той же схеме. Именно такая тенденция к повторам является симптомом, часто встречающимся при неврозах. Если тенденция к повторам проявлялась в течение десятилетий в его постоянных попытках посвататься или же в маниакальном стремлении получить отличие (отражение болезненной неуверенности, которая проявилась также в постоянных возвращениях после того, как он покидал квартиру, или же в том, что он часто читал свои лекции с закрытыми глазами), то с 1865 года проявились симптомы благоприобретенного невроза: Брукнер начал пересчитывать цветы на обоях, листья на деревьях, окна на фасадах домов, жемчужины в ожерельях дам и даже звезды на небе. К этому прибавилась еще навязчивая идея, что он должен осушить Дунай и «исступленное перебирание четок до полного изнеможения». Бесспорно то, что скрупулезность Брукнера в вопросах религии и благочестия вызвана именно неврозом. Неукоснительное соблюдение постов с постоянными просьбами к епископу об отпущении грехов, а также беспрестанное повторение и педантичное фиксирование молитв в календарях говорят сами за себя.
В мае 1867 года наступил кризис, при котором все неврастенические явления достигли своей кульминации, что Рингель определяет как драматическую концентрацию его психопатологии. Некоторые признаки свидетельствуют о том, что к этому невротическому кризису прибавилась еще и настоящая депрессия, угрожавшая целостности его личности. В этой связи стоит упомянуть о том, что и его мать была подвержена депрессиям. В настоящее время нам известно, что в появлении эндогенной депрессии значительную роль играют факторы наследственности. К счастью, Брукнер смог преодолеть, наконец, этот тяжелый кризис, не в последнюю очередь посредством своего рода психотерапии, заключавшейся в работе над его великими произведениями, «что помогло ему все сбросить, что смогло освободить личность». Брукнер был абсолютно уверен в силе своей музыки и сам однажды сказал об этом: «Если все, что творится в душе, есть слабость, то я прибегаю к силе и пишу мощную музыку».
Гораздо проще, чем обсуждение различных медицинских аспектов сложной психической структуры Брукнера, является анализ истории болезни, которая в конце концов свела его в могилу. Анамнез начинается в 1881 году, когда Брукнер впервые упоминает об отекании ног, и этот симптом без сопровождающих заболеваний наличествовал с разной степенью интенсивности в течение всех последующих лет. В 1892 году во время посещения Вагнеровского фестиваля в Байройте речь шла уже об «опасном заболевании», о природе которого мы ничего точно не знаем, но которое требовало помощи медицинского светила, случайно оказавшегося в это время в Байройте. Когда Брукнер после некоторого улучшения пустился в обратный путь, чтобы провести лето в своей любимой Штирии в Верхней Австрии, недуг, постигший его в Байройте, возобновился, поскольку в августе он сообщает, что у него «боли в печени, желудке и в ногах (пухнут ступни)».
В середине января 1894 года водянка сильно увеличилась: «Ступни ужасно отекают; вода дошла до груди, отсюда — страшная одышка». Из рукописной истории болезни Брукнера, которую вел в то время лечащий врач, доктор Рихард Хеллер, и которая хранится в Институте истории медицины Венского университета, мы узнаем, что для облегчения при одышке была произведена пункция диафрагмы. Обрадовавшись улучшению, Брукнер писал тогда: «Вода ушла из груди, но ноги пухнут. Еще у меня немного воды в животе». Это замечание указывает на то, что речь могла идти о наличествовавших уже с 1892 года застойных явлениях в печени, о застойном асците, который обусловливал скопление жидкости в области живота. С этого времени по настоянию доктора Хеллера он должен был придерживаться строгой (бессолевой), по большей части молочной диеты, исключающей алкоголь и табакокурение. Кроме того, Брукнер подвергался медикаментозному лечению. Ему, как явствует история болезни, был прописан дигиталис, который наряду с диуретином и препаратом теобромина считался в то время лучшим сердечным средством. В одном из Венских учебников медицины того времени уточняется лечебный эффект этих средств: «Среди сердечных средств доверия заслуживают только фолиа дигиталис, в то время как эрзацы не эффективны. Следует прописывать листья дигиталиса в виде порошка, а для нормализации мочеиспускания — еще и диуреагин — препарат теобромина».
Несмотря на лечение и соблюдение строгого постельного режима, болезнь, хотя с меньшей интенсивностью, продолжалась. В сентябре 1893 года, во время пребывания на отдыхе в Штирии, он снова слег, а после тяжелого кризиса в ноябре его состояние было настолько тяжелым, что он, опасаясь приближения смерти, составил завещание.
К всеобщему удивлению, он почувствовал себя в январе 1894 года настолько хорошо, что отважился на вторую поездку в Берлин. Однако это улучшение состояния было кратковременным, и в марте ему снова стало так плохо, что он потребовал последнего причастия. Однако, кризис был снова преодолен. Свой 70-й день рождения Брукнер отмечал в Штирии, хотя врачи категорически запретили ему участвовать в торжествах по случаю юбилея. В октябре он снова начал читать лекции в университете, но ему очень трудно было из-за одышки подниматься по лестнице в аудиторию. Он задыхался, даже взбираясь на кафедру. Один из слушателей вспоминает: «Он часто останавливался, поднимаясь на кафедру и говорил студентам: „Кабы не одышка, я был бы еще хоть куда!“». Вскоре Брукнер был вынужден навсегда отказаться от преподавательской деятельности. Состояние снова стало угрожающим, продолжали отекать ноги, увеличение количества жидкости в области плевры в декабре сильно затрудняло дыхание, и он во второй раз пригласил священника со святыми дарами.
