class="p1">— Спасибо за радушие, Гвителин, ты достоин своего щедрого дяди. Немного погощу — день или два, потом надо будет в Лондон.
И я рассказал ему про нового Верховного короля и предстоящую коронацию.
Он перебил меня:
— Мой брат, Теодриг, он...
— Здоров и возвратится, как только Верховный король вступит на престол. Вот зачем я здесь: буду просить, чтобы Давид помазал Аврелия на царство.
Гвителин подумал и отвечал медленно:
— Верно, что Давид много лет не покидал Лландаффа, но... Ладно, спросим его самого и послушаем, что он скажет.
— Не хотелось бы тревожить его сон. Я охотно подожду, пока он проснется.
— Отлично, после сна он обычно вкушает трапезу, тогда к нему и пойдем. Знаю, он непременно захочет тебя увидеть. А до тех пор, может быть, и ты не откажешься угоститься?
Долго ждать не пришлось: не успели мы с Пеллеасом закончить трапезу, как вошел молодой инок со словами:
— Брат Гвителин, епископ Давид проснулся.
Он обращался к Гвителину, но глаза его были устремлены на меня.
— Спасибо, Натин. Мы сейчас же идем.
Келья Давида была чисто выметена и лишена всякого убранства: здесь помещались только его постель и кресло. Кресло я узнал: когда-то оно украшало пиршественный покой Пендарана. «Подарок Мелвиса», — заключил я. Крохотное окошко закрывала промасленная кожа, через которую сочился медовый, густой и желтый свет. Постель представляла собой деревянную лежанку с охапкой соломы, застеленной овчиной.
На постели сидел человек, словно вырезанный из тончайшего алебастра. Седой пух на голове в луче света из окна казался нимбом, ореолом яркого пламени. Лицо, исполненное глубочайшего спокойствия, еще хранило красоту снов. Темные глаза излучали мир.
Это был Давид. Очень изменившийся, очень постаревший. Однако я узнал его с первого взгляда. Разумеется, он высох, но сохранил стать и хорошие зубы. Несмотря на преклонный возраст — я внезапно осознал, что он давно перешагнул за девяносто, — он выглядел крепким и сильным. Жизненный огонь по-прежнему наполнял его рвением и бодростью.
Короче, это был человек, почти до конца преображенный святостью.
Старец привстал на звук наших шагов, увидел меня и замер. Он открыл рот, чтобы заговорить, но так и не смог выговорить ни слова. Чувства сменялись на его лице, словно свет и тень на склоне холма. Из глаз лились слезы — впрочем, из моих тоже.
Я подошел, поднял его и прижал к груди.
— Мирддин, Мирддин, — выговорил он наконец так благоговейно, словно читал Писание. — Мирддин, душа моя, ты жив. Увидеть тебя после стольких лет — живого и здорового! Да ты ни капли не изменился! Такой же, каким я тебя помню! Вы поглядите-ка на него! — Он хлопал меня по плечам и спине, словно хотел убедиться, что перед ним — создание из плоти и крови. — Ой, Мирддин, нарадоваться на тебя не могу. Садись. Посидишь у меня? Есть хочешь? Гвителин! Это Мирддин, о котором я столько рассказывал. Он здесь! Вернулся!
Гвителин улыбнулся.
— Да. Оставляю вас до обеда, поговорите с глазу на глаз.
Он вышел и тихо прикрыл дверь.
— Давид, я хотел навестить тебя раньше... Я столько о тебе думал, мечтал приехать...
— Ш-ш-ш, пустяки, приехал же. Молитва моя услышана. Знаешь, Мирддин, я все время молился, чтобы свидеться с тобою, покуда жив. И вот, Бог милостив, ты здесь.
— Ты в добром здравии, Давид. Я и не чаял...
— Увидеть меня живым? А я живехонек — к огорчению младших монахов. Они меня боятся, как огня. — Он весело подмигнул. — Они считают, Господь держит меня на земле, чтобы их мучить. Наверное, так и есть.
— Латынь — мучение? Да не может быть!
Он невинно кивнул.
— Язык ученых, родной язык — мучение. Но ты же знаешь, что такое школяры. Они непрестанно сетуют. Говорят: «Лучше разбить сердце любовью, чем голову — латынью». А я на это: «Наполните головы латынью, и пусть Господь наполнит любовью ваши сердца — тогда и то и другое останется в целости».
— Раньше было иначе?
— Да нет, наверное, — вздохнул он. — По крайней мере, с тобой я горя не знал.
— Покоя тоже, — рассмеялся я.
Давид хохотнул.
— Верно! Как вспомню, сколько часов я с тобой просиживал! — Он замолчал, вспоминая и кивая своим мыслям. В следующий миг он тряхнул головой, словно сбрасывая дремоту. — Да, мы оба были тогда юны, а, Мирддин? — Он по-отечески коснулся руками моих щек. — А ведь ты, чудо мое златоокое, по-прежнему молод. Глянь на себя: лицо, стать — все как у юноши. Ни седого волоска. Ты цвет своего народа, Мирддин. Благодари Бога за долгую жизнь. На тебе Его благодать.
— Что толку в благодати, которую нельзя разделить с близкими, — всерьез отвечал я. — Я бы с радостью поделился с тобой молодостью. Ты заслуживаешь ее куда больше меня.
— Разве и я не наделен сверх меры? Я вполне доволен своими годами, Мирддин. Мне хорошо. Не жалей меня и не принижай свой дар. Господь Бог создал тебя таким ради какой-то цели. Будь благодарен, что слеплен из столь прочного материала.
— Попытаюсь.
— Давай. — Он повернулся и указал на кресло. — А теперь садись, и расскажи все, что было с нашей последней встречи.
Я рассмеялся.
— На это уйдет столько же лет, сколько ушло с тех пор!
— Тогда начинай скорее.
Я начал и рассказал ему о гибели Ганиеды и о том, что было потом: о пустоте в моей жизни, выброшенных годах, горе и стенаниях. Квадрат медвяного света медленно полз к противоположной стене, а я все говорил. Я рассказал про Вортигерна — большую часть этого он уже знал — и про Аврелия, нового Верховного короля, и Утера, его брата, предводителя воинов.
Он ловил каждое слово, словно ребенок, зачарованный страшной сказкой. Без сомнения, он бы так и слушал с благоговейным вниманием, если бы Гвителин легонько не постучал в дверь.
— Трапеза готова, — объявил он, — для вас я велел поставить отдельный стол.
— Дослушаю потом, — произнес Давид, медленно вставая. — Меня ждут, чтобы я благословил трапезу. Хотя аппетит у меня нынче не тот, что прежде, сегодня я что-то проголодался. Вот видишь? Один твой вид сумел меня взбодрить.
— Рад слышать, — отвечал я, беря его под локоть.
Однако он не нуждался в моей помощи. Рука, опиравшаяся на
