— Что́ вы со мной делаете? — пролепетал он, схватив Ставрогина за руку и изо всей силы стиснув её в своей. Тот молча вырвал руку.
— Будьте сейчас у Кириллова, я приду… Мне необходимо, необходимо!
— Мне нет необходимости, — отрезал Ставрогин.
— Ставрогин будет, — покончил Кириллов. — Ставрогин, вам есть необходимость. Я вам там покажу.
Они вышли.
Глава восьмая. Иван-Царевич
I
Они вышли. Пётр Степанович бросился было в «заседание», чтоб унять хаос, но вероятно рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно было ещё ближе пройти к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.
— Вы уже здесь? — заметил Кириллов; — это хорошо. Входите.
— Как же вы говорили, что живёте один? — спросил Ставрогин, проходя в сенях мимо наставленного и уже закипавшего самовара.
— Сейчас увидите, с кем я живу, — пробормотал Кириллов, — входите.
Едва вошли, Верховенский тотчас же вынул из кармана давешнее анонимное письмо, взятое у Лембке, и положил пред Ставрогиным. Все трое сели. Ставрогин молча прочёл письмо.
— Ну? — спросил он.
— Этот негодяй сделает как по писаному, — пояснил Верховенский. — Так как он в вашем распоряжении, то научите, как поступить. Уверяю вас, что он, может быть, завтра же пойдёт к Лембке.
— Ну и пусть идёт.
— Как пусть? Особенно если можно обойтись.
— Вы ошибаетесь, он от меня не зависит. Да и мне всё равно; мне он ничем не угрожает, а угрожает лишь вам.
— И вам.
— Не думаю.
— Но вас могут другие не пощадить, неужто не понимаете? Слушайте, Ставрогин, это только игра на словах. Неужто вам денег жалко?
— А надо разве денег?
— Непременно, тысячи две или minimum полторы. Дайте мне завтра или даже сегодня, и завтра к вечеру я спроважу его вам в Петербург, того-то ему и хочется. Если хотите, с Марьей Тимофеевной — это заметьте.
Было в нём что-то совершенно сбившееся, говорил он как-то неосторожно, вырывались слова необдуманные. Ставрогин присматривался к нему с удивлением.
— Мне незачем отсылать Марью Тимофеевну.
— Может быть даже и не хотите? — иронически улыбнулся Пётр Степанович.
— Может быть и не хочу.
— Одним словом, будут или не будут деньги? — в злобном нетерпении и как бы властно крикнул он на Ставрогина. Тот оглядел его серьёзно.
— Денег не будет.
— Эй, Ставрогин! Вы что-нибудь знаете или что-нибудь уже сделали! Вы — кутите!
Лицо его искривилось, концы губ вздрогнули, и он вдруг рассмеялся каким-то совсем беспредметным, ни к чему не идущим смехом.
— Ведь вы от отца вашего получили же деньги за имение, — спокойно заметил Николай Всеволодович. — Maman выдала вам тысяч шесть или восемь за Степана Трофимовича. Вот и заплатите полторы тысячи из своих. Я не хочу наконец платить за чужих, я и так много роздал, мне это обидно… — усмехнулся он сам на свои слова.
— А, вы шутить начинаете…
Ставрогин встал со стула, мигом вскочил и Верховенский и машинально стал спиною к дверям, как бы загораживая выход. Николай Всеволодович уже сделал жест, чтоб оттолкнуть его от двери и выйти, но вдруг остановился.
— Я вам Шатова не уступлю, — сказал он. Пётр Степанович вздрогнул; оба глядели друг на друга.
— Я вам давеча сказал, для чего вам Шатова кровь нужна, — засверкал глазами Ставрогин. — Вы этою мазью ваши кучки слепить хотите. Сейчас вы отлично выгнали Шатова: вы слишком знали, что он не сказал бы: «не донесу», а солгать пред вами почёл бы низостью. Но я-то, я-то для чего вам теперь понадобился? Вы ко мне пристаёте почти что с заграницы. То, чем вы это объясняли мне до сих пор, один только бред. Меж тем вы клоните, чтоб я, отдав полторы тысячи Лебядкину, дал тем случай Федьке его зарезать. Я знаю, у вас мысль, что мне хочется зарезать заодно и жену. Связав меня преступлением, вы конечно думаете получить надо мною власть, ведь так? Для чего вам власть? На кой чёрт я вам понадобился? Раз навсегда рассмотрите ближе: ваш ли я человек, и оставьте меня в покое.
— К вам Федька сам приходил? — одышливо проговорил Верховенский.
— Да, он приходил; его цена тоже полторы тысячи… Да вот он сам подтвердит, вон стоит… — протянул руку Ставрогин.
Пётр Степанович быстро обернулся. На пороге, из темноты, выступила новая фигура — Федька, в полушубке, но без шапки, как дома. Он стоял и посмеивался, скаля свои ровные белые зубы. Чёрные с жёлтым отливом глаза его осторожно шмыгали по комнате, наблюдая господ. Он чего-то не понимал; его очевидно сейчас привёл Кириллов, и к нему-то обращался его вопросительный взгляд; стоял он на пороге, но переходить в комнату не хотел.
— Он здесь у вас припасён, вероятно, чтобы слышать наш торг или видеть даже деньги в руках, ведь так? — спросил Ставрогин и, не дожидаясь ответа, пошёл вон из дому. Верховенский нагнал его у ворот почти в сумасшествии.
— Стой! Ни шагу! — крикнул он, хватая его за локоть. Ставрогин рванул руку, но не вырвал. Бешенство овладело им: схватив Верховенского за волосы левою рукой, он бросил его изо всей силы обземь и вышел в ворота. Но он не прошёл ещё тридцати шагов, как тот опять нагнал его.
— Помиримтесь, помиримтесь, — прошептал он ему судорожным шёпотом.
Николай Всеволодович вскинул плечами, но не остановился и не оборотился.
— Слушайте, я вам завтра же приведу Лизавету Николаевну, хотите? Нет? Что́ же вы не отвечаете? Скажите, чего вы хотите, я сделаю. Слушайте: я вам отдам Шатова, хотите?
— Стало быть, правда, что вы его убить положили? — вскричал Николай Всеволодович.
— Ну зачем вам Шатов? Зачем? — задыхающейся скороговоркой продолжал исступлённый, поминутно забегая вперёд и хватаясь за локоть Ставрогина, вероятно и не замечая того. — Слушайте: я вам отдам его, помиримтесь. Ваш счёт велик, но… помиримтесь!
Ставрогин взглянул на него наконец и был поражён. Это был не тот взгляд, не тот голос, как всегда или как сейчас там в комнате; он видел почти другое лицо. Интонация голоса была не та: Верховенский молил, упрашивал. Это был ещё неопомнившийся человек, у которого отнимают или уже отняли самую драгоценную вещь.
— Да что́ с вами? — вскричал Ставрогин. Тот не ответил, но бежал за ним и глядел на него прежним умоляющим, но в то же время и непреклонным взглядом.
— Помиримтесь! — прошептал он ещё раз. — Слушайте, у меня в сапоге, как у Федьки, нож припасён, но я с вами помирюсь.
— Да на что́ я вам наконец, чёрт! — вскричал в решительном гневе и изумлении Ставрогин. — Тайна, что́ ль, тут какая? Что́ я вам за талисман достался?
— Слушайте, мы сделаем смуту, — бормотал тот быстро и почти как в бреду. — Вы не верите, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что всё поедет с основ. Кармазинов прав, что не за что́ ухватиться. Кармазинов очень умён. Всего только десять таких же кучек по России, и я неуловим.
— Это таких же всё дураков, — нехотя вырвалось у Ставрогина.
— О, будьте поглупее, Ставрогин, будьте поглупее сами! Знаете, вы вовсе ведь не так и умны, чтобы вам этого желать: вы боитесь, вы не верите, вас пугают размеры. И почему они дураки? Они не такие дураки; нынче у всякого ум не свой. Нынче ужасно мало особливых умов. Виргинский — это человек чистейший, чище таких как мы в десять раз; ну и пусть его впрочем. Липутин мошенник, но я у него одну точку знаю. Нет мошенника, у которого бы не было своей точки. Один Лямшин безо всякой точки, зато у меня в руках. Ещё несколько таких кучек, и у меня повсеместно паспорты и деньги, хотя бы это? Хотя бы это одно? И сохранные места, и пусть ищут. Одну кучку вырвут, а на другой сядут. Мы пустим смуту… Неужто вы не верите, что нас двоих совершенно достаточно?
— Возьмите Шигалёва, а меня бросьте в покое…
— Шигалёв гениальный человек! Знаете ли, что это гений в роде Фурье; но смелее Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал «равенство»!
«С ним лихорадка, и он бредит; с ним что-то случилось очень особенное», посмотрел на него ещё раз Ставрогин. Оба шли не останавливаясь.
— У него хорошо в тетради, — продолжал Верховенский, — у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями, вот шигалёвщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма ещё не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалёвщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за шигалёвщину!
