Джулиан, вероятно, здорово перепугался, когда увидел отца на ступенях нового дома Синтии в Кенсингтоне. Когда Джон, поиграв с сыном, спустился вниз, подошло время чаепития. В этот момент раздался телефонный звонок. Это была Вэл Уайлд, домработница из Титтенхерста: Иоко грозилась покончить с собой, потому что Джона слишком долго не было. Джон бросил телефонную трубку и выскочил на улицу. «Быстрее, поехали! – закричал он Лесу Энтони. – Эта идиотка собралась покончить с собой!»
Доехав до Титтенхерста, Джон и Лес бросились вверх по лестнице в спальню. «Она лежала в постели с таким видом, словно уже была на пороге смерти, – вспоминает Энтони. – Лично я считаю, что она придуривалась, но это был хорошо разыгранный спектакль, после которого Джон больше к Синтии не ездил».
Инцидент не смутил доктора Янова, который продолжил ежедневные сеансы, прервав их только в середине апреля, когда смог, наконец, убедить Джона и Иоко поехать с ним в Лос-Анджелес.
Помимо крика, важное место в методике лечения отводилось плачу. Арт и Вивиан Янов и сами постоянно плакали. Например, во время какого-нибудь важного интервью с корреспондентом крупного журнала Вивиан могла коснуться близкого ее сердцу сюжета, и слезы начинали течь у нее из глаз ручьем. Эти слезы символизировали основную идею Янова: «В самой глубине души вы остаетесь маленьким грустным ребенком. Так почему бы вам не признать это и не открыть свою душу?»
Плач был так же присущ Леннону, как и крик. И если бы Джон решил перевернуть весь белый свет в поисках хорошего психотерапевта, то не смог бы найти для себя более подходящего человека, чем Арт Янов. Этот лекарь был еще и музыкантом – он играл на трубе и боготворил Майлса Дэвиса. Кроме того, Янов занимался политикой и даже баллотировался в местные органы власти в Палм-Спрингз. Он настаивал на том, чтобы Ленноны продолжали заниматься политической деятельностью, и они прислушивались к его советам.
Курс первобытной терапии заключался в следующем. Сначала Янов готовил пациента в ходе индивидуальных сеансов, где использовал традиционную фрейдовскую технику «чистого экрана», только вместо беспорядочного потока мыслей и чувств он ориентировал пациента на разыгрывание тех сцен из детства, которые казались ему наиболее значительными.
Однако наибольшего эффекта Янову удавалось достичь во время групповых занятий. Три раза в неделю в одном из просторных офисов, расположенных в доме 900 по Сансет-драйв, собиралось до тридцати пациентов. Утреннее занятие в субботу проводил сам Янов, и оно считалось кульминационным.
Его пациенты – молодые мужчины и женщины, представители среднего класса – приходили в одежде, удобной для физических занятий, точно собирались в каком-нибудь гимнастическом зале в Беверли-Хиллз. Они принимали разные позы, стоя, сидя или лежа на покрытом ковром полу. Янов, одетый в рубашку и брюки, спрашивал: «Итак, есть желающие?» И кто-нибудь начинал рассказывать беспокоившую его историю из собственного детства. А все остальные принимались плакать и кричать. В одном конце зала двое крепких ребят, бьющихся в истерике, молотили кулаками по каменной стене, в другом – женщина зрелого возраста, одетая в гимнастическое трико, сворачивалась в позе эмбриона и принималась сосать палец. Мужчина в годах и с брюшком внезапно принимался кричать столь пронзительно, что все его полное тело вибрировало в такт. Под звуки все более усиливавшихся криков «Мама! Папа!» Янов переходил от одного пациента к другому, словно врач из отделения «Скорой помощи».
Кому-то он помогал глубже погрузиться в собственную истерию, другому делал знак, означавший, что тот уже достиг предела. Ассистенты ходили по залу, вытирая у пациентов слезы или делая замечания, которые вызывали новую вспышку эмоций. Крики, плач и неистовство продолжались по два часа без перерыва, так что помещение напоминало детский сад, наполненный детьми-переростками, впавшими в истерику.
Бобби Дерет, сын крупного магната по недвижимости с Таймс-сквер, проходил курс лечения летом 1970 года. Он вспоминает, с каким удивлением, впервые переступив порог этого «серпентария», узнал среди странных его обитателей Джона Леннона и Иоко Оно. Джон, скрючившись на полу, резко раскачивался взад и вперед, испуская крики и стоны и громко взывая к матери и отцу. Иоко лежала вытянувшись и дрожала.
В субботу занятие завершалось сеансом традиционной групповой терапии, во время которого такие пациенты, как Дерет, получали возможность открыто расспросить Джона и Йоко об их эмоциональных проблемах. По словам Дерста, Джона мучили две основные темы: мать и религия. Джон был убежден, что мать любила его, а отец явился причиной их разлуки. В частности, он рассказывал один случай, когда Фредди, который всегда относился к религии как к «опиуму для народа», не пустил его с Джулией в церковь. Перечислив все свои обиды против отца, Джон неизменно спрашивал сам себя: «И что же я теперь делаю? Я даю ему деньги!»
Когда около полудня сеанс заканчивался, все пациенты отправлялись в ближайшую забегаловку подкрепиться гамбургерами, которые были любимой пищей Леннона в Америке. И хотя Леннон неизменно поражал окружающих своей скромностью и простотой, в арендованный им дом на Бель-Эр они с Йоко возвращались на собственном лимузине. «Мы посещали сеанс, чтобы хорошенько наораться, а затем возвращались домой и плавали в бассейне, – вспоминал Джон, рассказывая о монотонности четырехмесячного пребывания в Америке. – Мы чувствовали себя так, словно выкурили приличный косяк или приняли хорошую дозу ЛСД, когда расслаблялись в воде, и все было чудесно. А потом снова начинался дефанс – словно заканчивался кайф от косяка или „кислоты“, и требовалась новая доза».
Когда-то в Индии Мэджик Алекс помог Леннону прозреть и убежать из того места, где он был так счастлив и где ему отлично работалось. В Лос-Анджелесе таким человеком стала Йоко. «Янов стал для Джона папой, – рассказывала она много позже. – У меня тоже раньше был папа... но я убедилась в его лицемерии. Поэтому я всегда цинично отношусь ко всему, что преподносится как нечто великое и чудесное, – будь то гуру или первобытный крик». Йоко заявляла, что спасла Джона от незавидной участи, так как Янов хотел использовать его, засняв на видео сеансы с их участием. На самом деле в помещениях Первобытного института еще до появления там Леннонов были установлены видеокамеры, а пациенты, которые не желали быть заснятыми, могли выбрать себе место вне поля обзора камер, что с самого начала делали Джон и Йоко. Так что причина внезапного бурного разрыва Леннонов с Яновым была не в камерах. Истина оказалась намного проще. «Я могу вам сказать, – откровенно признавался Аллен Кляйн, – что Янов советовал Джону оставить Йоко».
«Янов был крепким орешком, – рассказывал Леннон. – Но до Йоко ему было далеко. Она внимательно наблюдала за всеми его действиями и скоро научилась делать то же самое лучше него». Она и сама хвасталась этим: «Я проводила с ним первобытную терапию. Я наблюдала, как он возвращался к детским воспоминаниям. Я была в курсе его самых сокровенных страхов». Кроме того, Йоко повезло. В самом разгаре ее борьбы против Янова она обрела неожиданного союзника в лице иммиграционной службы США, которая отказалась продлить Леннонам визу. В сентябре, за месяц до тридцатилетия Джона, они вернулись в Англию.
Несмотря на то, что Джон Леннон находился на излечении только четыре месяца, он вышел из серьезнейшей нервной депрессии, узнал о себе много такого, чего не забыл уже до самой смерти, и накопил материал для одного из наиболее удачных своих альбомов, так как, по обыкновению, все эмоции и откровения, пришедшие к нему во время терапии, выразил в новых песнях. Даже расставшись с Яновым, он продолжал в течение многих месяцев ежедневно заниматься первобытным криком, говоря: «Это (первобытная терапия. -А. Г.) было самым важным в моей жизни после рождения и встречи с Йоко». Чего бы ни стоили методы доктора Янова, Джон совершил ошибку, резко прервав курс лечения, ставший, как оказалось, его последним шансом решить умственные и эмоциональные проблемы, которым было суждено разрушить его жизнь. Кроме того, Янов предупредил Леннона об опасности резкого отказа от терапии, прежде чем найдена крышка, позволяющая захлопнуть «ящик Пандоры», который распахнулся в ходе лечения. Эта опасность стала очевидной уже в тот момент, когда Джон вновь встретился лицом к лицу со своим отцом.
Глава 42
Гнев Леннона
«Открыть только в случае моего исчезновения или неестественной смерти». Такая надпись была начертана на конверте, переданном Фредди Ленноном адвокату после кошмарной встречи с сыном по случаю его тридцатилетия. В течение долгих месяцев по прошествии этого события Фредди и Полин опасались за собственную жизнь, так как Джон пригрозил, что застрелит Фредди, а тело утопит в море. «Его поведение нагоняло на меня ужас, – написал Фредди в письме. – Он подробно описал, как меня доставят на берег моря и утопят на глубине „двадцати, пятидесяти, а хочешь – ста ярдов“. И все это говорилось так, словно он уже готов приступить к осуществлению своего ужасного замысла». Будучи не в состоянии противостоять безумному гневу сына, Фредди сделал единственное, что было в его силах. Он подробно записал весь разговор и передал этот документ адвокату на случай, если Джон действительно решится осуществить свои отцеубийственные планы.
