Первым на проверку явился молодой человек с лихо закрученными усиками и вьющимися белокурыми волосами. Ласло взглянул на него и своим глазам не поверил: перед ним был нилашист-прапорщик из казармы Радецкого! Члены комиссии уткнули носы в бумагу. Оказалось, что бывший «брат» руководил теперь районным отделом социального обеспечения, причем, как отзывалось о нем его начальство, руководил отлично. Восемь лет он находится на службе городского магистрата, «в правых организациях не состоял» и даже известен как человек прогрессивных взглядов. В качестве свидетеля явился один еврей-антиквар из Визивароша. Оказалось, в период фашизма нилашист взялся сберечь его книги. Впрочем, был и еще один свидетель — владелец кафе, которому прапорщик доставал инсулин. Дело было совершенно ясное. Члены комиссии согласно закивали головами. И лишь Ласло бурно заявил свой протест. Нет, не жажда мести охватила его — это было просто глубокое возмущение: как этот человек вообще посмел явиться на комиссию?
Ласло очертя голову ринулся в атаку:
— Вы были во время боев за Будапешт офицером в казарме Радецкого?
— Да, я указал это в анкете, — нимало не смутившись, подтвердил молодой прапорщик.
— А меня вы не припоминаете?
— Нет, — на миг задумавшись, но все же без колебания отвечал тот.
— Зато я очень хорошо вас помню.
Члены комиссии заерзали, удивленно поглядывая на Ласло.
В анкете молодого «брата» действительно было указано: с 1938 по 1940 — военная служба, демобилизовался после Трансильванского похода сержантом, в 1943 снова призван на короткое время для службы в тыловом подразделении, произведен в чин прапорщика. В 1944 призван еще раз, служил на маленькой офицерской должности в резервном полку, во время осады находился в казарме Радецкого. Что ж тут такого? На фронте не был, в карательных отрядах, охотившихся на партизан, не служил.
У Ласло даже голос задрожал от возмущения:
— А я отлично помню, что вы были в казарме Радецкого далеко не на маленькой должности. Более того, вы были там одним из нилашистских вожаков!
Лицо «брата» помрачнело.
— Не был я на высокой должности. Да и как это могло быть? Ведь я имел всего лишь чин прапорщика! Среди полковников-то да генералов!.. Нилашист? Так я же вообще никогда не состоял ни в какой партии.
— Я одно только знаю! — сказал Ласло. — Перед вами там, как перед драконом, все трепетали! Казарма от вашего голоса содрогалась. На всех орали, всем приказывали…
Нилашист покраснел и улыбнулся.
— Простите, но страх… дело субъективное. А в общем-то я и сам тоже боялся. Ведь мои антинемецкие настроения были известны… нилашисты же мне были просто противны. Вот я и боялся попасть в переделку… Боялся, чтоб не выпихнули на фронт. Но зато, пока я там был, я многим помог демобилизоваться. А орать я, конечно, орал. Этим только я и маскировался. — Он оглянулся по сторонам, ища сочувствия у членов комиссии. — Бегал, орал — и ничего не делал. — Прапорщик принужденно засмеялся. — Был у меня в руках один-единственный пистолетишко, так и то за все это время в его стволе не побывало ни одного патрона. Проносил его всю войну с пустым патронником, с пустой обоймой. Я, конечно, и свидетелей могу припомнить, только надо подумать… Помогал всем, кому только мог. А когда штаб перевели во Дворец почты, я и сам сбежал.
Члены проверочной комиссии слушали этот спор со все более возрастающим беспокойством. Они не понимали, чего прицепился к человеку Саларди, и встревоженно перешептывались между собой. Ласло заметил это и смутился.
— Могу только одно сказать, — проговорил он. — Мне довелось несколько дней проработать в мобилизационной группе… Начальник группы, сам старый нилашист, и тот вас боялся… Нет, кого попало там не держали. Так что ваш маленький чин ни о чем еще не говорит!
Молодой человек пожал плечами.
— Вероятно, в известном смысле мне везло… А в общем-то ведь и вы тоже там были. Но какое это имеет значение?
— Минуточку, господа, — проснувшись от своей вечной дремы и извиняюще улыбнувшись, вмешался Альбин Шольц. — Дело, на мой взгляд, совершенно ясно. Объяснения, которые молодой человек дал на твои вопросы, Лаци, дорогой мой, можно считать исчерпывающими. Мне, например, отчетливо ясна вся ситуация. Сам старый вояка, я очень хорошо знаю жизнь в армии.
Молодой прапорщик усердно кивал головой, а Шольц продолжал:
— В соответствии с инструкцией мы вывесили за восемь дней до вызова на комиссию объявления. Не было подано ни одной жалобы. Зато явилось много людей, подтвердивших его честное, патриотическое поведение. Мне кажется, господа, — обратился он к остальным членам комиссии, — что картина настолько ясная, что можно бы и решать.
Ласло вынужден был уступить. Горлопана нилашиста признали лояльным по отношению к демократии.
— Ты просто во власти личных эмоций и воспоминаний, — утешил Ласло Альбин Шольц. — Будь этот человек действительно какой-то там фигурой у нилашистов, уж они его по меньшей мере старшим лейтенантом сделали бы. После трех лет-то службы в армии и его служебного положения на «гражданке»!.. Уж в этих вопросах я как-нибудь толк знаю. Трусил парень, как многие другие, а может быть, еще и больше других. С перепугу орал и важничал.
Затем дошел черед до Новотного.
Из анкеты следовало, что советнику Новотному — тридцать шесть лет, холост, восемнадцать лет служит в городском управлении, доктор государственного права, в правых партиях и организациях не состоял. Стремительной карьерой обязан своим знаниям, усердию, а также родственным связям. Отец — политик-либерал, сам он тоже разделяет либерально-демократические взгляды. После 15 октября 1944 года на службу не являлся, Салаши не присягал. Ни жалоб, ни положительных отзывов от свидетелей на него не поступало…
— Господина советника мы знаем, его работу ценим, — сказал Альбин Шольц. — Думаем, что его деятельность и сейчас чрезвычайно полезна новой Венгрии. — И, оглянувшись вокруг, словно он был председателем, подытожил: — Дело чистое, ясное!
— Господин советник был награжден немецким орденом Орла, — заметил Ласло.
— Да, — подтвердил Новотный, как всегда, приветливый, с гладким, будто только что выбритым лицом и отливающей блеском шевелюрой. — В сорок третьем сюда приезжала административная делегация из Берлина. Изучали работу городского управления, в особенности вопросы обслуживания населения. Водоснабжение и газоснабжение входили в круг моей деятельности. Когда немцы уезжали, по принятому тогда обычаю, мы обменялись с ними орденами. В зависимости от должности и чина одним достались большие, другим — меньшие награды. Я был советником — мне дали орден Орла. Носить я его никогда не носил.
Члены комиссии закивали головами. Ласло был в замешательстве: как ему теперь задать следующий вопрос?
— Есть слухи, — начал он, — вернее, я знаю из весьма осведомленного источника, что вы были тайным членом нилашистской партии…
На лице Новотного лишь на миг появилось выражение изумления, но оно сразу же сменилось презрительной усмешкой.
— До сорок первого года работникам городского управления запрещалось вступать в нилашистскую партию. Да и позднее тоже на нилашистов многие косо посматривали. А после девятнадцатого марта сорок четвертого и особенно после пятнадцатого октября было бы, пожалуй, даже странно, что кто-то старался бы в тайне сохранить свою принадлежность к нилашистской партии.
Ответ ясный: смехотворное обвинение. Ласло становилось уже не по себе. Подозрительные, непонимающие взгляды ощупывали его со всех сторон, словно говоря: «Что с тобой сегодня, не с той ноги встал?»
— Вполне допускаю, что вы уже в октябре правильно оценили политическую обстановку. Но возможно и другое, а именно, что вы еще и в тридцать восьмом, поддавшись уговорам или господствовавшим в тот период настроениям, пошли на так называемое «тайное», не связанное ни с каким риском, членство. В то время многие так делали, и это само по себе еще не является тяжелой виной.
— Я тоже не считаю это виной, — поспешил подтвердить Новотный. — Очень многих сбила с пути нилашистская пропаганда… в том числе и честных рабочих… Верно ведь? Зачем нам это отрицать? Поверьте, господа, поступи я так тогда — я вписал бы это в свою анкету. Лучше уж самому сказать, чем ждать, пока скажут другие. Но если ходят такие слухи, я прошу назвать тех, кто их распространяет! — Он слегка покраснел: благородное негодование может и самого хладнокровного человека вывести из себя. — Я не ссылался здесь, перед комиссией, на свидетелей, но, если нужно, могу назвать многих, заслуживающих доверия, людей. Жена господина секретаря Сечи более двух лет прожила в моем доме. Сам господин Сечи, когда не служил в армии, тоже жил у нас. Толковая служанка всегда как на ладони видит всю жизнь хозяина. Ведь будь я нилашистом или другом немцев, я бы и встречался с соответствующими людьми и высказывался бы так…
