— Для тебя, мой юный приятель, и спору нет, — сказал Кристи, — но богомольцев и тех, кто на них смахивает, мы к себе не пускаем.
— Позволь сказать тебе, — заговорил Уорден, — что мне дал рекомендательное письмо к твоему господину один из его надежных друзей, для которого барон способен и на большую услугу, чем предоставление мне кратковременного приюта. И знай, я вовсе не богомолец: я сам отвергаю все их обряды и суеверия.
Он показал свои бумаги всаднику, но тот лишь покачал головой.
— Это дело моего господина, — сказал он, — и хорошо, если он сам сумеет прочесть, что тут написано, а мне вот меч и копье заменяют книгу и псалтырь, и это с двенадцатилетнего возраста. Но я доставлю вас в замок, и пусть барон сам разбирается, кто и зачем вас послал.
К этому времени они подошли к дамбе, и Кристи пустился по ней рысью, оповещая стражу в замке о своем прибытии резким, ему одному присущим свистом. По этому сигналу второй мост был тотчас опущен. Всадник проехал по нему и скрылся под мрачными сводами, ведущими в замок.
Глендининг и его спутник, замедлив шаг, пошли по немощеной дамбе к замку и остановились перед воротами, над которыми из темно-красного известняка был высечен старинный герб Эвенелов, изображавший женскую фигуру, наглухо закутанную в покрывало. Происхождение странной эмблемы никому не было известно, но, по преданию, эта женская. фигура, занимающая все поле герба Эвенелов, олицетворяла таинственное существо, известное под именем Белой дамы, покровительницы их рода.[64] При взгляде на осыпающийся от времени щит с гербом у Хэлберта в памяти воскресли загадочные обстоятельства, соединившие его жизнь с судьбой Мэри Эвенел, и вмешательство потустороннего существа, преданного ее семье, чье изображение здесь, на стене замка, живо напомнило ему силуэт закутанной женщины на перстне Уолтера Эвенела, — этот перстень в числе других золотых безделушек уцелел от грабежа и был привезен в Глендеаргскую башню после того, как мать Мэри, Элис Эвенел, изгнали из этого фамильного замка.
— Ты вздыхаешь, сын мой, — сказал старик, заметив тревожное выражение на лице Хэлберта, но не догадываясь об истинной причине его тревоги. — Если ты боишься сюда войти, мы еще можем вернуться.
— Не так-то просто, — воскликнул Кристи, выходя в эту минуту из боковой двери, скрытой в пролете арки, — взгляните и выбирайте, что вам больше по вкусу — прямиком по воде, как дикие утки, или прямиком по воздуху, как птицы небесные.
Они оглянулись и увидели, что подъемный мост, по которому они только что прошли, был снова поднят и его высокий пролет загородил от них заходящее солнце, сгущая мрак у подножия замка. Кристи расхохотался и велел гостям следовать за ним, а по дороге, желая ободрить Хэлберта, прошептал ему на ухо:
— О чем бы барон ни спрашивал, отвечай смело и без запинки. Не подыскивай слов, а главное — не показывай страха. Не так страшен черт, как его малюют.
С этими словами он ввел их в обширную залу с каменными стенами, в верхнем конце которой, в камине, как костер, пылали большие поленья. Длинный дубовый стол, стоявший по обычаю в середине покоя, был незатейливо накрыт для вечерней трапезы барона и ближайших его приспешников; пять или шесть из них, все рослые, сильные, свирепые молодцы, расхаживали взад и вперед по каменному полу, который гулко откликался на лязг их длинных палашей, звякавших при каждом движении, и на тяжелую поступь их ботфорт на высоких каблуках. Кто был в железной кольчуге, кто в колете из буйволовой кожи, а головным убором служили стальные каски или широкополые шляпы с опущенными полями и свисающими, по испанской моде, перьями.
Барон Эвенел был один из тех высоких, мускулистых, воинственных людей, которых любил изображать Сальватор Роза. Он был в плаще, когда-то богато расшитом, но в течение многих лет вышивка полипяла от дурной погоды. Из-под плаща, небрежно наброшенного на внушительную фигуру барона, виднелся короткий камзол из буйволовой кожи, надетый на тонкую кольчугу, которую называли «секрет», потому что она, заменяя наружные, более заметные латы, защищала от предательского убийства. К ременному поясу был с одной стороны прикреплен большой тяжелый меч, а с другой — нарядный кинжал, когда-то называвший своим хозяином сэра Пирси Шафтона; насечки кинжала и его позолота уже сильно потускнели, то ли от нынешней бурной деятельности, то ли от небрежности нового владельца.
Несмотря на простую одежду Джулиана Эвенела, в его осанке и манерах было несравненно больше достоинства, чем у его приближенных. Ему могло быть лет пятьдесят и даже больше, судя по седине, видневшейся в его темных волосах, но годы не укротили его огненного взгляда и не умерили пылкости нрава. Когда-то он был красив — привлекательные черты лица переходили в семье Эвенелов из поколения в поколение, но от жизненных передряг и превратностей погоды его лицо огрубело, а сильные страсти, которым он привык предаваться, оставили на его чертах отпечаток жестокости.
Погруженный в глубокие и мрачные размышления, он шагал из угла в угол в противоположном конце залы, вдали от своих ратников, иногда останавливаясь, чтобы покормить и приласкать соколиную самку, сидевшую на его руке, лапки которой были связаны кожаными постромками. Птица не оставалась равнодушной к хозяйской ласке и в ответ взъерошивала перья и играючи поклевывала его палец. В такие минуты барон улыбался, но тотчас снова впадал в свою отчужденную, мрачную задумчивость. Ни разу не удостоил он вниманием существо, мимо которого немногие могли бы пройти столько раз, не скользнув по нему даже мимолетным взглядом.
Это была женщина редкой красоты, сидевшая на низенькой табуретке у громадного камина и одетая скорее ярко, нежели богато. Судя по золотым браслетам и ожерельям, по яркому зеленому платью, веером лежавшему на полу, по желтой шелковой шапочке, из-под которой выбивались густые темные волосы, наконец, по расшитому серебром поясу со связкой ключей на серебряной цепочке — горделивый символ домовитой хозяйки, — но, пуще всего, судя по обстоятельствам, так деликатно затронутым в старинной балладе, где говорилось: «Ей пояс очень узким стал» и «платье слишком коротко» — эта красавица могла быть только супругой хозяина замка. Но ее скромная скамеечка и отпечаток глубокой грусти на лице, которое озарялось робкой улыбкой, чуть ей казалось, что Джулиан
Эвенел вот-вот посмотрит на нее, немая горесть и внезапные слезы, сменявшие эту деланную улыбку, когда она убеждалась в его равнодушии, — все это были приметы не жены, а униженной и удрученной женщины, которая расточила свою любовь, не сделавшись супругой по закону, перед богом и людьми.
