Совершенно обессиленный, я растянулся на этом примитивном холодном и сыром ложе. Справа и слева от меня поместились люди, совершенно различные по характеру, воспитанию и общественному положению, и я испытывал странное чувство, беседуя то с одним, то с другим. Я убедился или, вернее, убедился лишний раз, что пока люди не достигнут известной степени равенства интеллектуального и морального, братство и счастье останутся утопией. С правой стороны от меня лежал граф Вони из Сиены, изысканнейший жуир и прожигатель жизни, который после всяческих излишеств обрел равновесие в счастливом браке. Он никак не мог стать на правильную точку зрения, чтобы приноровиться к неудобствам военной жизни. Со слезами на глазах он говорил, что слишком аристократичен по натуре, чтобы жить среди всей этой «человеческой вони». И голосом, дрожащим от жалости к самому себе, он воскликнул: «Только я увидел солнце, как его лишился!» Тут я узнал, что он недавно женился на богатой красавице-американке и был вынужден расстаться с ней в счастливые дни медового месяца. Он признался мне, что в течение своей блестящей светской жизни был в связи со многими женщинами, но только теперь в первый раз влюбился по-настоящему и потому невыносимо страдает в разлуке. Эти признания раздражали моего соседа слева, которому тоже не спалось. И он тоже рассказал мне свою историю. Его звали Ремо Просдочими. Он был ломовым извозчиком и жил в Риме на правом берегу Тибра. Оставив свою невесту беременной и не успев узаконить это положение, он опасался, что отец ее, человек самого буйного нрава, узнав о бесчестье дочери, убьет ее. Третий возле нас был фанатический поклонник Габриэле Д'Аннунцио, который вдруг среди ночи, впав неизвестно почему в странное состояние экзальтации — а может быть, из желания как-то согреться в ужасающем холоде этих каменных церковных стен, — начал громким голосом декламировать стихи. Тогда против этого одержимого, мешающего людям спать, вспыхнуло массовое возмущение. В адрес его, а также его предков или, говоря точнее, в адрес его «мертвяков» полетела отборная ругань и были пущены в ход также многие сапоги. И если бы какой-нибудь из этих снарядов долетел до цели, это пресекло бы не только лирические излияния поклонника Д'Аннунцио, но, весьма возможно, изгнало бы лиризм и из его сердца. Через некоторое время снова воцарилась тишина, и тогда Бони шепотом сказал мне: «Как отвратительна пошлость! Мы здесь угодили в самую гущу. Предпочитаю безумцев и преступников». Я стал уговаривать его приноровиться к новому положению. Стараясь его поддержать, я дал ему понять, что хотя и не родился аристократом, подобно ему, но все же благодаря своему искусству достиг жизни весьма зажиточной, и теперь, так же как и ему, мне пришлось расстаться с ее благами и с уже укоренившейся привычкой останавливаться в первоклассных гостиницах, среди всевозможной роскоши и величайшего внимания. Объяснил ему также, что я вернулся в Италию, чтобы выполнить свой долг, в то время как при желании мог отлично остаться в Америке. Однако, попав в эту переделку, в среду людей, в большинстве своем вульгарных и пошлых, я чувствую себя совершенно спокойным и даже испытываю от этого нечто вроде удовольствия. Я захотел стать солдатом и пошел на то, что попаду в самую гущу людей, хотя и мало, а может быть, и совсем еще не облагороженных искусством, но, с другой стороны, людей, еще не изуродованных всяческим притворством. Наблюдения над всем, что я вижу и что меня окружает, дают мне возможность близко познакомиться с себе подобными и обогатить свою душу анализом того, что в них есть хорошего и плохого, прекрасного и уродливого. Бони, собираясь наконец спать, сказал мне напоследок: «Дорогой Титта, я не разделяю твоей философии...» После этой ночи я нашел другое помещение и перешел в скромный крестьянский домик. Со мной вместе поселился приятель, с которым я не виделся много лет, Адольфо Пинески, большой чудак, но умница, добрый и честный. Граф Бони последовал за мной в новое помещение, и к нам присоединилось еще двое сотрудников «Джорнале д'Италия» — Баццани и Сгабеллони, культурные симпатичные люди. Однажды утром у нас появилось много офицеров 35-го артиллерийского полка, стоявшего в Терни. Они прискакали верхом, чтобы сделать смотр частям, расквартированным в горах, и перед ними был выстроен весь полк. Неожиданно я услышал, что меня громко вызывают по имени. Я приблизился к офицерам и узнал в одном из своих начальников Винченцо Танлонго, человека остроумного, очень доброго и честного. Я познакомился с ним в Бостоне — вот уж правда, что гора с горой не сходится, а человек с человеком свидится, — где он, обладая красивым тенором, начинал свою карьеру певца. Сейчас он был просто великолепен в своей офицерской форме при исполнении служебных обязанностей. Оказавшись отличным военным, которого уважали и любили решительно все — от полковника до солдата, он через несколько дней добился моего перевода к нему в полк, где я находился под его непосредственным покровительственным начальством. Многие из моих товарищей по оружию были посланы строить траншеи в горах Эоло, а я в качестве пулеметчика в так называемом Полку Королевы был прикомандирован к противовоздушной защите аэродрома в Терни. Благодаря Танлонго я пользовался некоторыми привилегиями, так, например, мог не ночевать в казарме. Он поспешил уверить меня, что разрешая это, не делает ничего противозаконного, так как, по его мнению, я заслужил право на внимание. Недавно женатый, Танлонго приглашал меня иногда к себе домой, где мы музицировали, с тоской вспоминая о театре. Наше общество разделял, аккомпанируя нам на фортепиано, Анджело Каччиалупи, римлянин, назначенный в чине ефрейтора в тот же полк. В долгие зимние месяцы, проведенные мною в Терни, мы с Каччиалупи были неразлучны. Отличный пианист и музыкант, культурный человек, остроумный собеседник и веселый товарищ, он своими шутками и остроумными репликами умел создавать хорошее настроение в любой среде и развлечь и развеселить даже тех, кто к этому совсем не расположен.
Но не надо думать, что моя жизнь на военной службе была военной только по названию. Хотя я принадлежал к крайнему призывному возрасту, мое поступление на военную службу как бы перенесло меня обратно к моим двадцати годам. Я был полон, чтобы не сказать одержим смелостью, отвагой, дерзостью; ни одна работа не казалась мне недостойной внимания, никакой риск меня не страшил. Бывали дни, когда я, выполняя приказ командования, часами ездил верхом по горам и проявлял такие выносливость и отвагу, которые, как мне кажется, намного превышали те, что мне приходилось затрачивать в качестве вокалиста, когда я работал над преодолением трудностей какой-нибудь музыкальной партии. Я стал хорошим шофером и несколько раз водил тяжелые автокары, груженные боеприпасами, из Терни в Фолиньо. Не раз пришлось мне на мотоцикле сопровождать начальство, ездившее инспектировать разные воинские части. Взлетал я и с аэродрома с лейтенантом Деболини, тосканцем, отличнейшим летчиком, впоследствии тяжело раненным на фронте. Я даже сопровождал в высоту небес знаменитого аса Саломоне, который для собственного удовольствия производил различные фигуры высшего пилотажа, более рискованные и смелые, чем та вокальная эквилибристика, которой я в «Цирюльнике» и «Гамлете» столько раз ошеломлял толпы слушателей на сценах всего мира. Условия войны рассеяли наш кружок. Я не помню, куда были направлены другие, не помню даже, куда был назначен милейший Каччиалупи. Что же касается Винченцо Танлонго, то он был направлен на передовые, где героически сражался до самого конца войны.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
