С, минуту Хел молча смотрел на Даймонда. Потом отвернулся, глядя в сад.
– Наш разговор окончен, – произнес он спокойно.
– Понятно, – Даймонд достал из кармана свою визитную карточку. – Со мной можно связаться по этому телефону. Через десять часов я буду на месте, в своем офисе. Как только вы сообщите мне, что решили не вмешиваться в это дело, я приступлю к размораживанию ваших швейцарских вкладов.
Поскольку Хел, казалось, не замечал больше его присутствия, Даймонд положил карточку на стол.
– На данный момент нам больше нечего обсуждать, а потому я удалюсь.
– Что? Ах, да. Надеюсь, вы найдете дорогу обратно, Даймонд. Хана подаст вам кофе, прежде чем отправить вас и ваших лакеев назад, в деревню. Пьер за последние несколько часов наверняка успел подкрепиться несколькими стаканчиками вина, так что он, должно быть, сейчас в хорошей форме и сделает вашу поездку незабываемой.
– Хорошо. Но сначала… Я так и не задал вам один вопрос.
– Да?
– То розовое вино за обедом, Что это все-таки было?
– “Тавел”, разумеется.
– Я так и знал!
– Нет, вы не знали. Вы полагали, что знали.
* * *
Тот изгиб сада, который протянулся к японскому домику, был создан для того, чтобы слушать дождь. Каждый дождливый сезон Хел босиком, в одних лишь промокших шортах, подолгу работал здесь, настраивая свой сад словно тонкий музыкальный инструмент. Канавки и водостоки бесконечно прочищались, и им придавалась определенная форма, растения высаживались в землю и вновь пересаживались, песок и гравий распределялись с определенной толщиной слоя, поющие камни перекатывались в ручье, пока, наконец, певучая гармония дождя, ведущего партию сопрано, басы капель, стекающих на широкие листья растений, тонкий резонанс трепещущих листьев бамбука, контрапункт журчащего и льющегося потока не сливались в стройную, звучную мелодию, в которой – если сесть точно посреди комнаты, покрытой татами, и слушать, – ни единый звук не преобладал над другими. Сосредоточившись, слушатель мог, по своему желанию, извлечь какой-либо тембр из этого слитного многоголосья или позволить ему вновь раствориться в этой чуть колышущейся глади – ему стоило только чуть-чуть иначе сфокусировать свое внимание, как если бы он – то извне, то проникая внутрь механизма – слушал бессонное тиканье часов. Усилий, которые требовались для того, чтобы постоянно поддерживать правильный настрой этого сложного, многоголосого инструмента, было вполне достаточно, чтобы успокоить душу, очистить ее от повседневных забот и тревог, однако наслаждаться этим, присущим саду, свойством утешать и успокаивать отнюдь не являлось главной Целью садовника, который всего себя должен посвятить созданию сада и самозабвенно творить его, а не пользоваться им.
Хел сидел в Оружейной, но лишенный того внутреннего покоя, который необходим, чтобы слышать музыку дождя. Было во всем этом деле плохое “аджи”, и это волновало его. Оно не вытекало из самого дела, и оно было предательски… личным. Хел обладал своим методом игры: он всегда играл против той ситуации, которая складывалась на доске, а не против противников, живых, из плоти и крови, зачастую непоследовательных, руководствующихся не логикой, а чувствами. Сделанные сейчас ходы не будут вытекать из логических предпосылок; между причиной и ее следствием будут стоять фильтры из человеческих эмоций. От всего этого за милю несло страстью и потом. Хел медленно, сквозь зубы, выдохнул. – Ну? – произнес он. – И что же вы из всего этого вынесли?
Ответа не последовало. Хел ощутил, как аура находящейся где-то рядом женщины отчаянно пульсирует и трепещет, точно разрываясь между желанием сейчас же убежать и страхом шевельнуться. Он отодвинул дверную панель, закрывавшую вход в чайную комнату, и поманил девушку пальцем.
Ханна Стерн стояла в дверях; волосы ее были влажными от дождя, промокшее насквозь платье липло к ногам и торсу. Ей было стыдно, что ее поймали за столь неприглядным занятием, как подслушивание, но держалась она вызывающе, даже и не думая извиняться. По ее мнению, важность того, что сейчас происходило, значительно перевешивала какие-либо соображения о приличиях или правилах хорошего тона. Хел мог бы объяснить ей, конечно, что в конечном счете именно эти “маленькие”, “незначительные” достоинства и добродетели и являются единственно важными в жизни личности. Вежливость куда надежнее и внушает куда большее доверие, чем такие расплывчатые, слезливые добродетели, как сочувствие, отзывчивость и сострадание; точно так же, как честная игра несравненно важнее такого абстрактного понятия, как справедливость. Большие добродетели имеют способность распадаться, мельчая под влиянием соответствующих, как правило, весьма выгодных их обладателю размышлений. Но хорошие манеры остаются хорошими манерами, и никакие житейские бури и штормы не в силах ничего с ними сделать.
Хел мог бы сказать все это Ханне, но он вовсе не собирался заниматься ее духовным воспитанием, и у него не было ни малейшего желания украшать то, что нельзя улучшить. В любом случае, она, вероятно, поймет только слова, их внешнюю оболочку, а если бы ей даже и удалось проникнуть в их смысл, какую пользу могли бы принести заставы и крепости хороших манер женщине, чья жизнь пройдет в каком-нибудь Скарсдэйле или другом подобном местечке?
– Так что же? – спросил он опять. – Какие выводы вы сделали из всего этого?
Она покачала головой.
– Я даже представить себе не могла, что они так… хорошо организованы, так… жестоки и хладнокровны. Теперь у вас большие неприятности из-за меня, да?
– По-моему, вы не несете никакой ответственности за то, что произошло. Я всегда знал, что рано или поздно закон кармы, закон воздаяния за содеянное должен вступить в действие. Не надо забывать, что моя работа шла вразрез со всеми принятыми в обществе нормами, а значит, нельзя было исключить из нее вероятности некоторого количества неудач. Но неудачи обходили меня стороной, а долг кармы, соответственно, рос, увеличивалась тяжесть возмездия, ждущего своего часа. Вы – не более чем орудие кармы, средство для восстановления нарушенного равновесия, но я не могу считать вас причиной. Вы поняли что-нибудь из того, что я сказал?
Ханна пожала плечами:
– Что же вы теперь будете делать?
Дождь прошел, оставив после себя влажный, порывистый ветер; налетев из сада, он заставил Ханну вздрогнуть и поежиться в своем мокром платье.
– В этом сундуке есть теплые кимоно. Снимите с себя все это.
– Да нет, все нормально.
– Делайте, как я сказал. Трагическая героиня, страдающая насморком, – что может быть смешнее и нелепее?
То, с какой легкостью Ханна расстегнула молнию и спокойно перешагнула через упавшее к ногам платье, прежде чем удосужилась поискать себе сухое кимоно, вполне сочеталось с ее чрезмерно короткими шортами и полурасстегнутой рубашкой. У Ханны всегда вызывало удивление (по всей видимости, искреннее), как недвусмысленно мужчины реагировали на нее. Она никогда не признавалась самой себе в том, что пользуется определенными общественными преимуществами благодаря своему телу – столь желанному и казавшемуся таким доступным. Но если бы даже молодая американка и дала себе труд подумать об этом, она, вероятно, просто назвала бы свои бессознательный, непреднамеренный стриптиз чем-нибудь вроде здорового восприятия собственного тела или же отсутствием “устаревших предрассудков”.
– Так что же вы собираетесь делать? – снова спросила она, заворачиваясь в просторное кимоно.
– Правильнее было бы спросить, что вы собираетесь делать. Вы все еще настаиваете на том, чтобы продолжать? Хотите спрыгнуть с волнолома в бурное море в надежде, что я прыгну вслед за вами?
– А вы согласны? Прыгнуть вслед за мной?
– Не знаю.
Ханна, не отрываясь, смотрела в темноту сада, кутаясь в уютное, теплое кимоно.
– Не знаете… Я и сама ничего не знаю. Еще вчера все казалось так ясно и просто. Я знала точно, что должна сделать, знала единственно верный путь.
– А теперь?
Пожав плечами, она покачала головой:
– Вы бы, конечно, хотели, чтобы я уехала домой и забыла бы обо всем этом, правда?
– Да. И это может оказаться не так просто, как вы думаете. Даймонду о вас известно. Потребуются некоторые усилия для того, чтобы доставить вас домой в целости и сохранности.
– А что будет с сентябристами, которые убили наших спортсменов в Мюнхене?
– О, они умрут. С каждым в конце концов это случается.
– Но… Если я просто уеду домой, ведь тогда гибель Аврима и Хаима окажется бессмысленной!
– Это верно. Это была бессмысленная гибель, и тут вы ничего не можете изменить.
Ханна шагнула к Хелу и подняла на него глаза; на лице ее были написаны сомнения и растерянность. Она хотела ощутить поддержку, хотела, чтобы ее успокоили, утешили, сказали бы ей, что все в конце концов будет хорошо.
