Мы были с майором Рейнгольдом в хороших отношениях, так что я мог такое позволить. Он мне ответил:
— Хорошо, тогда найдите тех, кто помогал в поле партизанам. Этого будет достаточно.
Я был в большом затруднении. Подошёл к старосте и объяснил ему, что кто-то должен умереть. И если он найдёт двух, это может спасти жизнь двадцати. На кого-то надо показать.
Староста меня сразу понял. Он подозвал местного дурачка, умственно отсталого парня лет семнадцати, и лесника. Этот лесник за несколько недель до этого события выдал одного мальчика — тот стрелял по немцам из дома, стоявшего в отдалении от деревни. Полицейские тогда по доносу лесника нашли мальчика, обнаружили при нём ружьё и расстреляли. Я при этом присутствовал и должен был переводить приказ о расстреле:
«Именем Великого Германского рейха…»
И теперь этот предатель сам становился жертвой. Я помню, что в тот момент подумал: справедливость всё же торжествует…
Лесник стал на колени и начал меня умолять:
— Господин, скажите им, что я не виноват. Я готов показать, где скрываются партизаны…
Положение было ужасным и для него, и для меня. Для него — потому что деревенские слышали, что он говорит, и непременно ему отомстили бы. Для меня — потому что я должен был переводить то, что он сказал, а среди немецких солдат могли быть уроженцы Силезии, понимающие лесника. И я пошёл на риск. Мне нужно было в ответе непременно употребить слово «партизаны». И я сказал начальнику полиции:
— Он говорит, что не виноват и не показывал партизанам направления, куда убежал солдат.
Начальник полиции сказал — в расход!
Тут лесник стал умолять начальника, обещал отвести всех хоть сейчас в лагерь партизан… Я опять переводил неправильно.
Затем обоих расстреляли — лесника и дурачка. Дом лесничего сожгли. Но только один дом, а не всю деревню.
Потом я узнал, что у лесника было одиннадцать детей. И дурачок, ни в чём не повинный… Эти воспоминания поныне лежат на мне тяжким грузом. Ужасные воспоминания…
Да, радостные… Простите, не могу сейчас припомнить… Может быть, те часы, что я провёл с Марысей Валевич. Эта была первая влюблённость, и такое сильное ощущение радости от женской красоты, от женского очарования… Да, наверное…
Кристоф Экке
Понравился ли вам наш город?
Даниэль Штайн
Фрайбург меня очень тронул. В день, когда я приехал, я обратил внимание на ручеёк, который в каменной облицовке вьётся по всему городу. И я подумал, как украшает город этот скромный ручеёк. Я подумал, что это средневековая достопримечательность, сохранившаяся до наших дней. А потом я вышел на городскую площадь, и мне показали новую синагогу, построенную вместо разрушенной во время войны, и оказалось, что ручеёк берёт начало от фонтана возле синагоги, от фонтана, символизирующего слезы тех, кто оплакивает погибших еврейских жителей вашего города. Их было около двух тысяч, они были вывезены во Францию и там погибли в лагере смерти. Я думаю, это самый прекрасный знак памяти о Шоа, который я видел. И ручеёк очень украшает город Фрайбург.
Андреас Вигель
Можно ли приехать в Израиль на каникулы, чтобы вы показали нам свои любимые места?
Даниэль Штайн
Да, конечно. Я вожу экскурсии по Израилю. Быть монахом — не профессия. Профессия моя сейчас — экскурсовод. Я оставлю вам свой адрес, вы напишите заранее, и мы сможем вас принять. Только обязательно заранее, потому что иногда приезжает сразу много туристов, а я не очень люблю водить большие группы.
Элизабет Баух
Каковы ваши отношения с евреями? Я имею в виду — как они к вам относятся?
Даниэль Штайн
Евреи — мои братья. Есть семья моего родного брата, и они давно привыкли, что у них есть странный родственник — католический священник. С моими племянниками — у меня три племянницы и племянник — у меня очень близкие и тёплые отношения. Есть учёные евреи и даже раввины, с которыми я нахожусь в дружеских и очень содержательных отношениях. Когда я приехал в Израиль, меня встретили как борца с фашизмом, даже как героя. Некоторые смирились с тем, что я христианин. Других это раздражает. Но я не чувствую враждебности к себе лично, хотя в истории христианства есть такие страницы, которые хотелось бы вырвать. Увы, это невозможно… Страх и недоверие иудеев к христианам имеет историческое обоснование, ведь Церковь часто выступала организатором еврейских погромов…
Фатима Адаши
Как вы относитесь к неверующим?
Даниэль Штайн
Дорогая Фатима! Признаюсь, что в своей жизни я не встречал неверующих людей. Скажем так, почти не встречал. Большинство людей, кроме тех, кто полностью и безоговорочно принимают выбранную ими или унаследованную от родителей веру, имеет своё представление о Высшей Силе, о том Двигателе мира, который мы, верующие, называем Творцом. Есть также люди, которые обожествляют какую-то собственную идею, провозглашают её богом, служат ему и поклоняются. Идеей этой может быть что угодно: к этой породе людей относятся и убеждённые коммунисты, и фашисты. Иногда это бывает очень небольшая идея — например, идея об инопланетянах или о вегетарианстве, но человек способен обожествить любую идею. В случае, скажем, вегетарианства, это не опасно для окружающих, а вот в случае фашизма — очень опасно.
Среди моих друзей был один врач, который на словах отрицал присутствие Бога в мире, но жил в таком бескорыстном служении больным, что его словесное непризнание Бога не имеет никакого значения. Одинаковое у меня отношение к верующим и неверующим. Разница только в том, что за христиан, когда они совершают преступления, бывает особенно стыдно.
Томас Лютоф
Когда вы в следующий раз приедете в Германию, то в какой город? Мне бы хотелось ещё раз вас послушать. Мне кажется, у меня очень много вопросов, но сейчас я почему-то не могу задать ни одного. А, есть вопрос! Не написали ли вы книгу обо всех своих приключениях?
Даниэль Штайн
Я не знаю, когда в следующий раз приеду в Германию. У меня очень много работы дома, каждый раз трудно выбраться. Это хорошо, когда у человека много вопросов. Когда вопрос внутри человека созревает и начинает человека тревожить, то ответ непременно получается каким-то образом. Книг я никаких не пишу — я очень плохой писатель. Кроме того, мне приходится так много говорить, что совершенно нет времени для писания. Еле успеваю на письма отвечать.
40. 1994. Хайфа
Из дневника Хильды
Несколько дней назад я убиралась после детской группы, отскабливала пластилин, мыла посуду, и уверена была, что в доме одна. Захожу в камору, которая торжественно зовётся «кабинет», и вижу, что в полумраке Даниэль сидит на стуле в углу, с закрытыми глазами, шевелит губами, а пальцами быстро-быстро перебирает — спицы в руках! Вяжет. Или мне почудилось? Он даже не услышал, что я вошла. Он вообще теряет слух, я давно заметила. Я тихонько вышла, с грустным таким чувством. И немного смешно — как будто я застала его за неприличным занятием.
А вчера отмечали моё пятидесятилетие. Решили по старой памяти возле храма устроить пикник. Как раз воскресенье, после службы — много народу, почти весь приход. Были гости — приехали несколько человек из Иерусалима, Беба из Тверии, отец Всеволод, Фридман, Копейщиков, Нина и Сема Циглеры, много детей. Приехал наш любимый «малый брат» Жюльен Сомье из Акко, чокнутая «малая сестра» София, которая живёт на шкафу, потому что её маленькая квартира набита всеми бездомными, которых ей удастся заполучить, одна американская профессорша, одна русская писательница и венгерский нищий, который обосновался возле нашего Храма.
Я думаю, человек пятьдесят-шестьдесят собралось. Расставили столы.
Дети спели «Happy birthday», отец Всеволод «Многие лета» по-русски, басом. А потом стали дарить подарки — множество глупой ерунды, непонятно, куда все это девать. Детские рисунки — самые лучшие из подарков, и красивые, и места много не занимают. Доктор Фридман подарил потрясающую книгу — искусство Киклидских островов, морские красоты, дельфины, ракушки. Считается, что это искусство исчезнувшей Атлантиды. Хорошо бы в следующей жизни быть художником. И тут Даниэль выходит с большим свёртком. Развернул и вынул большой красный свитер. Это был самый неожиданный подарок. Он его сам связал. Развернул, разложил на столе и говорит: я думал, что разучился вязать, но руки помнят. Я у монахинь много чего вязал — они меня научили. Они на рынке носки, свитера продавали. В войну, конечно. Сами шерсть пряли. Но такой хорошей шерсти не было. Носи на здоровье — красное блондинкам к лицу.
Большой красный свитер с воротом «гольф».
Потом, когда все ушли, я разбирала подарки и нашла один неразвернутый. В нём оказалось круглое бедуинское зеркало в вышитой рамке из ткани, из тех вещей, которые жили в их палатках и прикреплялись на стены. Я заглянула в него — на меня смотрело красное морщинистое лицо, обгоревшее на солнце, и светлые волосы, гораздо более светлые, чем были у меня когда-то, потому что наполовину седые, и бледные маленькие глаза в розовых веках. И сухие тёмные губы. Это была я — не сразу узнала.
