– Наняла бы она меня тогда на работу, как же… – сказала Грейс, протягивая письмо Чарльзу.
Почта ее теперь была обширной и весьма своеобразной, а однажды она извлекла из конверта листок, запятнанный кровью, с единственным словом: «Убийца!» Эту гадость они тотчас же отнесли в полицию. Но во всем этом потоке обнаружилось вдруг сердечное послание от Винни, из Филадельфии, с заверениями в искренней любви и обещанием всячески поддержать. Потом пришло письмо от отца Тима – он жил теперь во Флориде и служил капелланом в доме престарелых. Он писал, что любит ее и молится за нее, и напоминал, что она дитя Господне, и что Он тоже любит ее.
В день пресс-конференции Грейс не переставая повторяла про себя эти слова священника. Программа интервью была тщательнейшим образом спланирована, и люди Чарльза просмотрели заранее весь список вопросов. Казалось, все в полном порядке. Но перед самым началом пресс-конференции список этот бесследно исчез, и первым вопросом, заданным Грейс, оказался следующий:
– Скажите, что значило для вас сожительство с родным отцом?
– Что это для меня значило? – Грейс с изумлением смотрела на журналиста. – Что это значило для меня? Послушайте, вы смотрели когда-нибудь в глаза жертве насилия? Разговаривали с такими людьми? А видели своими глазами, что изуверы творят с детьми? Они насилуют их, избивают, убивают! Они пытают малышей, тушат сигареты об эти крошечные ручки и ножки… поджаривают детей на радиаторах… и много чего еще… Спросите кого-нибудь из этих несчастных, какое для них имело значение то, что им плескали кипятком в лицо или вырывали руки из суставов! Это значит, что ни одна душа на целом свете не любит их, что они каждую минуту в смертельной опасности… это значит, что они все время живут в состоянии ужаса! Вот что это значит… вот что это значило для меня.
Слова Грейс настолько потрясли всех присутствующих, что журналист стушевался:
– На самом деле я… мы… думаю, все хотели бы знать, что чувствуете вы теперь, когда ваше уголовное дело стало достоянием гласности…
– Это грустная история… Я была жертвой чудовищного преступления, тщательно и успешно скрываемого за благополучным семейным фасадом. И я, в свою очередь, совершила страшное – замарала руки кровью. Но я уже расплатилась за содеянное и тогда, и потом… И я считаю, что выносить сор из избы сейчас, упиваться скандалом, пережевывать трагедию моей семьи да к тому же терзать моих детей и мужа – сущая бессмыслица. Ведь все выглядит так, будто главная ваша цель затерроризировать нас, а вовсе не информировать публику.
Потом она долго комментировала многочисленные интервью с совершенно неизвестными ей людьми, а также ту ложь, к которой они радостно прибегли, чтобы сделаться «важными птицами». Она не упоминала названий газет, но перечисляла заголовки, представлявшие собой чудовищную клевету. Журналист улыбнулся:
– Но ведь не думаете же вы, миссис Маккензи, что люди верят тому, о чем пишут бульварные газетенки?
– Тогда зачем работают типографии, печатающие их? – отпарировала Грейс.
Ей задали еще немало щекотливых вопросов, но вот наконец соизволили вспомнить и организацию «Помогите детям!» и попросили поподробнее рассказать о ее работе с детьми – жертвами домашнего насилия. Грейс рассказала о госпитале Святой Марии, о приюте Святого Эндрю… Потом обратилась непосредственно к детям: она умоляла их бороться и быть сильными, чтобы им не пришлось испытать все то, что в свое время выпало на ее долю… И невзирая на совершенно определенную позицию ведущего, исключавшую всякую симпатию к ней, Грейс сумела растрогать телезрителей и вызвать к себе искреннее сочувствие. А потом все наперебой поздравляли ее. Особенно гордился ею Чарльз, а когда репортеры удалились восвояси от их дома, они вдвоем провели мирный и спокойный вечер, беседуя обо всем, что произошло. Да, это было тяжким испытанием для Грейс, но она сказала наконец все, что хотела…
День ее рождения они отпраздновали дома. Абигайль даже пригласила подружек, но лишь по настоянию родителей. Ведь и у дочки был день рождения… А странно молчаливая Грейс сидела на лужайке возле бассейна подле Чарльза. Ей все еще было не по себе, и она боялась где-нибудь появляться. Ее продолжали преследовать: даже в банке или в общественном туалете находились желающие сказать свое веское слово… Куда уютнее ей было дома, и она наотрез отказывалась куда-то выходить, даже в сопровождении Чарльза. Но за исключении всего этого, лето выдалось относительно спокойным…
Уже в августе явственно ощущалась потеря интереса публики к их семейству. Фотографы уже не толпились под окнами, имя ее неделями не появлялось на страницах газет…
– Послушай, ты теряешь популярность! – дразнил ее Чарльз. Он ухитрился урвать недельный отпуск, чтобы побыть с ней, и очень был этому рад. Ее снова мучила астма, впервые за много лет она чувствовала себя нездоровой. Чарльз уверен был, что все дело в пережитом стрессе, но на этот раз она первая догадалась, в чем дело. Она снова была беременна.
– Как? И это в разгар всей этой круговерти? Да как ты ухитрилась? – Чарльз был изумлен и очень обрадован. Ведь самой большой радостью за все годы их совместной жизни были именно дети… Правда, его беспокоило, как будет чувствовать себя Грейс в разгар его предвыборной кампании. Малыш должен был появиться в марте, она была на втором месяце беременности, а это значило, что ко дню выборов она будет уже на пятом… Чарльз умолял ее не воспринимать все чересчур серьезно и не расстраиваться, если в прессе вновь появится что-то гадкое, когда они вернутся в Вашингтон. И тут он вдруг схватился за голову и простонал:
– Когда малыш родится, мне будет уже пятьдесят девять! А когда он или она закончит колледж, мне стукнет семьдесят! О Боже… Тут он горестно улыбнулся, а Грейс принялась его бранить.
– Ох, заткнись, пожалуйста! Я теперь, пожалуй, выгляжу старше тебя и прошу мне не жаловаться! Тебе на вид можно дать лет тридцать…
Это была почти что правда. Если не за тридцатилетнего, то уж сорокалетнего его легко можно было принять. Время было весьма милостиво к Чарльзу, но и Грейс в свои тридцать девять выглядела великолепно…
В сентябре они возвратились в Вашингтон. Если не считать предвыборной кампании, то лето было очень спокойным. Они бывали лишь у ближайших друзей в Гринвиче, а по причине июньской шумихи и беременности жены Чарльз занимался своими делами, стараясь не прибегать к ее помощи.
Абигайль была уже совсем взрослой. Эндрю тоже, у него появилась новая подружка – дочка французского посла. А Мэтт пошел в третий класс и был всецело поглощен проблемами нового рюкзачка, пенала, ручек и фломастеров… Он никак не мог решить, завтракать ли ему в школе или брать еду с собой – словом, для Мэтта каждый новый день был потрясающим приключением.
