Чем были вызваны эти слова генерала Павлова? Ведь это же даже не халатность. Это позиция. Причём позиция, очень сильно отличавшаяся в тот момент даже и от позиции самого Сталина.
Что я имею в виду? Я не говорю уже о таких «мелочах», как упомянутые ранее приказы и директивы Наркомата Обороны. Или о мерах, принимавшихся в других военных округах. Или на флоте. Или в НКВД и НКГБ. Но даже позиция самого Сталина, выраженная в его указании о придвижении к западным границам огромного количества войск, эта позиция была в данном случае проигнорирована.
А ведь нельзя забывать о том, что в это самое время Сталин получал множество сообщений от самых разнообразных источников о готовящемся германском нападении. Но обратим внимание на то, что одновременно он получает такие вот успокоительные донесения. И от кого? От командующего одного из самых важных военных округов. И не откуда-то, а прямо с самой границы.
На самом деле странно получается. Ведь прямые указания, получаемые генералом Павловым, их же надо было просто исполнять. А Павлов вместо этого настойчиво убеждает Сталина в отсутствии военной угрозы. При этом нельзя забывать, что слова эти должны были рассматриваться не просто как личное мнение генерала Павлова. «Я», в понимании командира любого уровня, это не только он сам, но и вся подчинённая ему войсковая структура. В данном случае весомость словам Павлова придавало то, что понимались они и оценивались как совокупное мнение Военного совета округа, штаба округа, аппарата разведки округа, в конце-концов. Это же были ответственные слова, на основании которых положено принимать ответственные решения. На государственном уровне.
Так чем они были вызваны?
Естественно, сразу после германского вторжения, первая же оценка в Москве недавних павловских докладов и должна была принять окраску настороженную.
Кроме того, добавьте сюда то обстоятельство, что с самого начала войны деятельность командования Западного фронта была, мягко говоря, неудачной. Оцените вот это, например.
Из протокола судебного заседания 22 июля 1941 года.
Показания подсудимого Павлова.
…Член суда тов. Орлов: А чем объяснить, что 26 июня Минск был брошен на произвол судьбы?
Подсудимый: Правительство выехало из Минска еще 24 июня.
Член суда тов. Орлов: При чем здесь правительство? Вы же командующий фронтом.
Подсудимый: Да, я был командующим фронтом. Положение, в котором оказался Минск, говорит о том, что Минск полностью обороной обеспечен не был.
Член суда тов. Орлов: Чем объяснить, что части не были обеспечены боеприпасами?
Подсудимый: Боеприпасы были, кроме бронебойных. Последние находились от войсковых частей на расстоянии 100 километров. В этом я виновен, так как мною не был поставлен вопрос о передаче складов в наше распоряжение. По обороне Минска мною были приняты все меры, вплоть до доклада правительству…
Какие это «все» меры? Доклад правительству? А как доклад правительству может улучшить обстановку на фронте? Да ещё если в докладе этом не ставятся самые простые вопросы, которые можно решить одним-двумя словами? О подчинении тех же складов, например?
Генерал-майор Рокоссовский 22 июня приказал взломать склады, подчинённые не ему. Чтобы сэкономить время, потребное на развёртывание.
Генерал армии Павлов с 22 до 28 июня не нашёл времени, чтобы «поставить вопрос» о передаче в своё подчинение точно таких же складов. И его войскам просто нечем было встречать немецкие танки. Бутылками с горючей смесью встречали, сколько же народу из-за этого положили. Из-за чиновного лепета «мною не был поставлен вопрос».
Так что не удивительно, что, когда, вдобавок к докладам о спокойствии на границе, в первые же дни войны рухнул фронт и командование на самом верху потеряло управление своими войсками, вывод был сделан сразу.
Измена.
Снова воспоминания Главного маршала авиации Голованова.
…3 июля, на двенадцатый день войны, я неожиданно получил распоряжение немедленно прибыть в Москву…
…Через некоторое время я оказался в Кремле, в уже знакомом кабинете. Народу было много, но я мало кого знал. Вид у всех был подавленный. Многие из присутствующих были небриты, их лица, воспаленные глаза говорили о том, что они уже давно не высыпаются. Оглядевшись, кроме уже знакомых мне лиц, узнал, по портретам, Н.А.Вознесенского. С удивлением увидел, что В.М.Молотов одет в полувоенную форму защитного цвета, которая ему совсем не шла.
Среди присутствующих резко выделялся Сталин: тот же спокойный вид, та же трубка, те же неторопливые движения, которые запомнились еще с первых моих посещений Кремля до войны, та же одежда.
— Ну, как у вас дела? — спросил Сталин, здороваясь.
Я кратко доложил обстановку и что за это время сделал полк.
— Вот что, — сказал Сталин, — мы плохо ориентированы о положении дел на фронте. Не знаем даже точно, где наши войска и их штабы, не знаем, где враг. У вас наиболее опытный летный состав. Нам нужны правдивые данные. Займитесь разведкой. Это будет ваша главная задача. Все, что узнаете, немедленно передайте нам. Что вам для этого нужно?
— Прикрытие, товарищ Сталин, — ответил я.
— Что мы можем дать? — спросил Сталин Булганина.
— Немного истребителей, — ответил Булганин. Сталин пошел по дорожке, о чем-то думая. Вернувшись и подойдя ко мне, он сказал:
— На многое не рассчитывайте. Чем можем — поможем. Рассчитывайте больше на свои силы и возможности. Видите, что делается!
Сталин опять заходил. Снова подойдя ко мне, он вдруг сказал:
— Мы дали указание арестовать и доставить в Москву Павлова. — Голос его был тверд и решителен, но в нем не слышалось ни нотки возмущения, ни тени негодования…
Передо мной, как наяву, возник служебный кабинет в Минске и бритоголовый, с массивной фигурой человек, вызывающий по телефону Сталина, чтобы взять в свое подчинение наш полк, убеждающий его не верить сведениям о сосредоточении немцев на исходных рубежах у наших границ, не поддаваться на «провокации». Разговор этот, как помнит читатель, происходил в моем присутствии, и, видимо, Сталин, обладая феноменальной памятью и уверенный в том, что я все пойму, объявил мне об этом решении Государственного Комитета Обороны.
Больше о Павлове не было произнесено ни слова. Попрощавшись, я отправился на аэродром и тотчас же улетел к себе в полк…
Всё правильно. То, что Сталин вдруг, ни с того, ни с сего, кажется, сообщает об аресте генерала армии Павлова всего лишь подполковнику авиации, может означать только одно. Это значит, что арест вызван в том числе и причиной, известной лишь им двоим. Сталину и подполковнику Голованову.
Так что предположение, что на момент ареста генерала Павлова Сталин подозревал его в измене, вполне вероятно. Это подтверждает и обвинительное заключение, утверждённое Абакумовым. Там обвинение в измене было основным.
Но уже в ходе судебного разбирательства очевидным стало, что это обвинение члены суда практически не поддержали. И приговор был вынесен на основании совсем других статей, нежели были указаны в обвинительном заключении. Что же случилось?
Ясно, что суд в отношении военачальников такого уровня никак не мог пройти мимо внимания Сталина. И, конечно, это его внимание, его отношение к происходящему явилось определяющем в работе судей. Никакой судебный орган в СССР никогда не решился бы самостоятельно и столь радикально изменить формулировку обвинения в таком не рядовом деле. Безусловно, до судей было доведено мнение Сталина. И именно это мнение легло в основу приговора. В котором об измене и предательстве не было сказано ни слова.
Таким образом, спустя всего две недели Сталин убеждается. Не было ни измены, ни предательства со стороны командования Западным фронтом. Были другие объяснения происшедшего, не менее тяжкие и жестокие для обвиняемых. Но именно это обвинение Сталин исключил.
* * *
Существуют сегодня, впрочем, и иные толкования сталинского решения. Выдвигается иногда такое объяснение, что, будучи убеждённым внутренне в предательстве генерала Павлова и его окружения, Сталин посчитал целесообразным в тот момент обвинение в измене снять. Объясняют причину этого обычно по-разному. Например, чтобы не обвинили его самого в ротозействе, ведь сам этих «предателей» назначил.
Или объясняют это по другому. Вроде Сталин убрал обвинение в предательстве, чтобы не вызывать панику в войсках, где при любой неудаче солдаты обязательно должны были бежать в уверенности, что опять их «генералы предали».
Объяснений много, но все они опровергаются всего одним соображением. Заключается оно вот в чём. Нет ни одного другого примера, где Сталин отказался бы от обвинения в измене, если считал, что измена имела место. Здесь Сталин никогда не «поступался принципами». Обратных примеров сколько угодно, а вот этого не было никогда. Так почему в данном случае он должен был поступить вопреки собственному обыкновению?
